Это был еврей. Юрген никогда не видел живого еврея. То есть в Гданьске, может быть, и видел, но в памяти не отложилось. Дети безразличны к национальным различиям, они начинают замечать их, когда на этом акцентируют внимание родители. Вольф-старший не акцентировал. Когда же Юрген дозрел до собственных умозаключений и, лишенный отцовского влияния, стал пристальнее вглядываться в окружающий мир, евреев в нем уже не было.

Но разговоров хватало, как и пропагандистских фильмов. В детдоме ими плешь проели. «Германия – форпост борьбы с всемирным еврейским заговором». Евреи правили всюду, в Америке, Англии, Франции и Советском Союзе. Западные страны были для Юргена такой же абстракцией, как и евреи, они легко складывались в образ врага. Да и отец, выступая в клубе, клеймил их теми же самыми словами: засилье банковского капитала, нещадная эксплуатация, упадническая культура, ложные ценности. Капиталисты всего лишь обрели национальность. Но нацистские пропагандисты приписали еврейскую национальность и комиссарам, своими устами порушив в сознании Юргена возведенное ими стройное здание.

В комиссарах, чай, он понимал побольше ихнего. Комиссар в буденовке с большой красной звездой, в шинели с тремя горизонтальными красными полосами на груди был героической фигурой. Доблестный командир Красной армии и комиссар сливались воедино. Когда они играли в детстве в войну, главным командиром был комиссар. Юрген был комиссаром. Сталин был комиссаром, всегда на самых опасных участках. Комиссаром в сознании Юргена был и отец. Они не были евреям. Все – вранье!

И вот – еврей. Под фуражкой с зеленым верхом, под добротной габардиновой гимнастеркой, под наброшенной на узкие плечи шинелью с никогда не виденными погонами с одной звездочкой скрывался еврей. Юрген определил его сразу и безошибочно, уроки расовой чистоты не пропали даром. Крупный нос загибается на самом кончике «еврейской шестеркой». Лицо худое, со впалыми щеками, а уши большие, мясистые и оттопыренные. То же и губы, как бы вывороченные. Тяжелые веки, тяжелый взгляд. Бог, подумал Юрген.

– Гражданин майор! – воскликнул Павел, вытягиваясь в струнку. – Рядовой второй роты Колотовкин! Согласно приказу этапировал в тыл захваченного мною пленного. Предотвратил попытку самосуда.

– Фашиста пожалел, – сказал Свищ.

– Молчать, мразь! Лежать!

Свищ рухнул ничком на землю.

– Вторая рота, – протянул майор, – достойно дрались. Потери большие?

– Человек двадцать…

– Небольшие.

– …осталось, – докончил Павел.

– А ты без единой царапины, – сказал майор, обводя Павла подозрительным взглядом, – повезло…

– Это как посмотреть, – буркнул тот, – по сравнению с теми, кто там навсегда остался, – он махнул рукой в сторону высоты, – конечно, повезло.

– Отставить разговорчики! Как пленного взял?

Павел слово в слово повторил свой давешний рассказ. На этот раз прозвучало неубедительно, это даже Юрген понял. А майор так и вперился в лицо Павлу. Тот не выдержал, отвел взгляд.

– В глаза смотреть! – взвизгнул майор.

– Да он сам в том рве заховался, герой! – раздался голос снизу.

– Молчать!

Майор на мгновение отвлекся, и Павел вырвался из паутины его взгляда, опустил голубые шторки на глаза, майор как ни бился, не пробился.

– Пленного обыскал? – спросил майор, оставив свои попытки.

– Знамо дело, обыскал, – расслабился Павел, – своя шкура дороже. Пырнет исподтишка.

– Хорошо. Возвращайся в расположение роты.

Павел с тоской посмотрел на полевую кухню, где кашевар оделял кашей штабных и дежурных, потом повернул голову в сторону дороги, откуда порывом ветра донесло звуки непрекращающегося боя, тяжело вздохнул.

– Есть возвратиться в расположение роты.

Он отдал честь, четко повернулся через левое плечо, отчеканил три шага и затем, отбросив воинский устав, медленно побрел, как крестьянин, возвращающийся с поля после длинного трудового дня. Штык блестел, как вилы.

Но майор Яхвин уже не смотрел в его сторону. Он шарил глазами по небольшой очереди у полевой кухни, по устроившимся на поваленном дереве солдатам с мисками в руках. Потом ударил ногой в бок лежащему Свищу.

– Вставай, падаль! Быстро разыскать сержанта Гехмана!

Свищ вскочил, бегло огляделся и порскнул в заросли кустов, за которыми просматривалась еще одна группа обедавших солдат.

– Битте, – сказал майор Яхвин Юргену и сделал приглашающий жест в сторону большой палатки.

От кустов, спотыкаясь на каждом шаге и путаясь в длинных полах шинели, бегом приближался приземистый мужчина с пустой алюминиевой миской в одной руке и ложкой в другой. Три узких лычки на погонах, черные волосы низко спускались на лоб и перетекали в начинающуюся от самых глаз густую щетину, полные губы масляно блестели, шинель топорщилась над ремнем и опадала широкими складками ниже, от чего фигура была похожа на бабью.

– Товахищ майох, сехжант Гехман… – хрипло доложил он, останавливаясь перед Яхвином и отдавая честь рукой с зажатой в ней ложкой.

– Приведите себя в порядок, сержант! – оборвал его майор. – А то вас не отличить от этого немецкого замухрышки, – добавил он мягче.

Юрген в душе обиделся, не столько на непонятного, но пренебрежительно звучащего «замухрышку», сколько на уподобление этому, черт подери, еврею. Сержант, спохватившись, засунул ложку за голенище сапога, одернул шинель, вытер тыльной стороной ладони губы. Губы по-прежнему блестели.

– Битте, – повторил майор.

– Kommen, – сказал сержант, откидывая полог палатки.

«Dolmetscher[2], – сообразил Юрген, – так даже лучше, будет время подумать, прежде чем отвечать на вопросы».

В палатке у дальней стены – походная кровать, аккуратно заправленная, справа – лежанка из еловых веток, на которых лежали тощий тюфяк и одеяло. От них исходила тошнотворная вонь, забивавшая запах веток. Небольшой раскладной стол, раскладной стул с брезентовым сиденьем и два чурбака, заменяющих табуретки. Майор показал на них рукой и подошел к стопе лежащих один на другом чемоданов с грубыми металлическими уголками. Сквозь прорехи грязно-коричневого дермантина просвечивала фанера, у ременных ручек с одной стороны были приделаны металлические ушки, замкнутые навесным замком, с другой – белели нанесенные мелом цифры. Майор выдернул чемодан с цифрой 2, поставил его на верх стопы, достал ключ, отомкнул замок, откинул крышку.

Чемодан был забит картонными папками с тесемочным завязками. Когда майор, порывшись в чемодане, достал одну из них, Юрген углядел напечатанную надпись: «Личное дело. Хранить вечно». Еще что-то было написано от руки над тонкими горизонтальными линиями, этого Юрген уже не смог прочитать. Майор раскрыл папку, быстро проглядел лежавшие в ней бумаги, что-то написал, пристроив папку на чемодане. И лишь вновь заперев замок и положив ключи в карман, он оборотился, наконец, к Юргену.

– Имя? – спросил он.

– Юрген Вольф, – ответил Юрген.

– Name? – одновременно с ним произнес сержант.

«Черт подери! – воскликнул про себя Юрген. – Подумал, называется».

Майор не заметил оплошности. Сержант же был занят вписыванием имени в протокол допроса.

– Рядовой, – сказал майор.

– Soldat? – сержант добавил вопросительной интонации.

«Ein, zwei, drei», – отсчитал про себя Юрген и ответил:

– Mannschaften.

– Рядовой состав, – перевел сержант.

Так дальше и протекал допрос.

– Часть? – спросил майор.

– Пятьсот семидесятый испытательный батальон, – не стал запираться Юрген.

– Что такое испытательный?

– Himmelfahrtskommando[3], – ответил Юрген и пояснил: – Strafbataillon.

Тут майору даже перевода не потребовалось.

– У вас тоже есть! – оживился он. – Состав? Проштрафившиеся военнослужащие?

– Есть и такие. Я не такой. Я в тюрьме сидел. Рабочий.