Своей внешностью и повадками Напханюк напоминал Альбине Станиславовне ее однокурсника, студента из ее группы по фамилии Гончаренко. Из-за тупости и лени в институте его называли Балбес. Ничего экстраординарного, среди будущих учителей таких было немало. Но на фоне общей серости Гончаренко выделялся каким-то особенным животным бездушием. Он не успевал ни по одному предмету, и его бы давно уже отчислили из института, если б не его мать. Она заведовала аптекой в областной больнице и снабжала нужных людей в деканате дефицитными лекарствами. Только благодаря своей матери он и «учился». Чтобы хоть как-то подсобить своему дитяти в учебе, его мать заказала ему очки с простыми стеклами в круглой оправе. При общении с преподавателями на очередной пересдаче зачета или экзамена Балбес, как лучший ученик Станиславского, входил в образ и цеплял эти знаменитые на весь институт «велосипеды» себе на нос, отчего, конечно же, перевоплощался и выглядел еще более нелепым, чем без них. Но на некоторых педагогов его очки производили должное впечатление, и они, угрызаясь совестью, думали, что Гончаренко загубил свое зрение, изучая их предмет.
Однажды Гончаренко попросил у Альбины передрать ее конспект по «диалектическому и историческому материализму» и упорно его не возвращал. Подошло время сессии, и без наличия конспекта, толстой общей тетради в девяносто шесть листов в клеенчатом переплете, исписанной аккуратным почерком, Альбина не могла получить зачет. Пришлось брать Гончаренко за шиворот и ехать вмести с ним за конспектом к нему домой. Он жил в отдаленном районе Херсона, который назывался Сухарное. Здесь обитали зажиточные частные собственники, домовладельцы и огородовладельцы, ‒ городские стяжатели сельского типа. От одежды Гончаренко постоянно исходило тяжелое амбре свиных экскрементов.
За высоким забором из серых некрашеных досок стоял вросший в землю особняк, в котором жил Гончаренко. Вокруг утробистого, расползшегося вширь дома, скучилось хозяйственные надворные постройки. Чуть в стороне отдельно стоял дровяной сарай и два хлева. К ним лепилось множество клетушек разнообразных форм и размеров, непонятного предназначения. Между ними, уходящими в землю кирпичными треугольниками, виднелись входы в погреба с массивными амбарными замками на дверях. Кроме свиней, семейство Гончаренко выкармливало кур, уток и гусей. Они во множестве разгуливали по большому загаженному двору, который казался тесным из-за наваленных как попало куч дров и угля. С пронзительными криками под ногами сновали пятнисто-серые цесарки с яркими красными гребешками. У такого же приземистого, как дом сарая, стояли клетки с решетками из ржавой проволоки. Из-за них, в ожидании своего часа, поблескивали влажными глазами кролики.
Войдя в дом через обширные сени, по бокам от которых были пристроены еще какие-то темные сенцы, они вошли в пустую проходную комнату, наполовину перегороженную мелкой рыбацкой сеткой. За ней бегало, порхало, пело, пищало и верещало множество птиц, от обычных уличных воробьев, синиц, щеглов, скворцов и снегирей, до большой, понуро сидящей вороны. Птичий помет корой устилал пол комнаты, запах был соответствующий. Кто-то здесь явно был неравнодушен к пернатым. Но непонятно было, любил он их или ненавидел.
Гончаренко завел ее в комнату с маленьким подслеповатым окном и низко нависшим потолком. Именовал он ее возвышено: «мой кабинет», но из-за беспорядка она больше напоминала захламленный чулан. На искалеченном письменном столе (похоже, на нем не только рубили мясо, но и острили когти хищники) горой лежала всякая всячина: книги, мотки проволоки, флакон с разлившейся зеленкой, напильники, тетради, пожелтевшие таблетки, спирали высохшей изоляционной ленты, банка с вареньем, пучок пакли, наполовину вылущенный подсолнух, велосипедный насос, треснувшая ученическая чернильница, сапожная щетка, обрезки резинового шланга, черепки разбитой тарелки. Все это добро было пересыпано вермишелью. По углам, в виде прикрас, стояли трехногие стулья, а на них, вставленные одно в одно, прохудившиеся ржавые ведра. В развороченной постели на серых простынях валялись засохшие огрызки яблок, конфетные обертки и каблук от ботинка. На полу желтело какое-то пятно. Присмотревшись, Альбина разглядела, что это растоптанное вареное яйцо.
После долгих поисков, больше напоминавших археологические раскопки, с заметным сожалением возвращая Альбине ее конспект, Гончаренко неожиданно расщедрился.
— Хочешь, я тебе чаю сварю? — спросил он. — Только без сахара и заварки… — уточнил ингредиенты хлебосольный хозяин.
Альбина с удивлением взглянула на него.
— Я с вареньем сварю, — пояснил Гончаренко. — С вишен, без косточков… — лениво искушал Гончаренко.
Альбина вежливо отказалась, невольно вспомнив о сказочной Бабе Яге, которая припевала: «Покатаюся, поваляюся на Иванушкиных косточках, Иванушкина мясца поевши…»
Когда Гончаренко провожал Альбину через двор до калитки, чтобы ее не растерзал привязанный на цепи волкодав, она увидела посреди вплотную подступающего к дому огорода, несколько стоящих в разброд покосившихся крестов.
— Что это у вас там за кресты? — поинтересовалась Альбина.
— Там дед с бабой похоронены и другая родня, тетка там еще, шуряк, который утопился, и не помню уже кто, — флегматично повествовал Гончаренко, поглядывая по сторонам и почесываясь.
— А почему их на кладбище не похоронили? — не удержалась Альбина.
— Туда ж везти далеко, — удивился ее бестолковости Гончаренко, — И место покупать надо. Им и тут хорошо. Там теперь картошка хорошо растет…
Альбине вспомнилось, что до общепринятого в институте прозвища Балбес, Гончаренко в группе раньше называли «Сын природы». На одной из кафедр преподаватель под впечатлением его дремучести, пожалел его и сказал, что не надо над ним смеяться, он ведь и так обижен природой. И задумавшись, в потрясении присовокупил: «А ведь сын такой грандиозной мамаши…»
Напханюк запил очередного жареного перепела фужером водки. Незаметно вытер руки о скатерть, хотя не вынутая из кольца салфетка стояла перед ним. Но этот последний фужер оказался лишним. И до сих пор непонятно, что его больше подвело, то ли водка, то ли чрезмерное пристрастие к рыбе, а может, всему виною были годы, проведенные в Высшей школе КГБ? Кто знает. Каждый человек сложнее и проще, чем кажется. Собственно говоря, его можно было понять, миноги и впрямь были выше всяких похвал. Напханюк расслабился, что отразилось на его расплывшемся квашнею лице, положил себе в тарелку несколько кусочков миноги в желе и полил их горчичным соусом.
Случайное попадание, отметила Альбина Станиславовна, наблюдя за таблом этого удмурта. Любуясь глубиной темно-гранатовых оттенков «Мукузани», мирно переливающегося в старинном лафитнике, она между делом заметила, что вместо столовой либо закусочной, Напханюк безошибочно выбрал рыбную вилку, взял ее левой рукой, а правой — нож для рыбных блюд, и принялся с аппетитом есть. А он правильно и даже не без изящества, обращается с вилкой и ножом, хоть и не левша, констатировала Альбина Станиславовна. Это уже кое-что… Это может быть серьезно, мелькнула первая ее мысль, а может быть, и нет, успокаивала она себя. Хотя она уже предчувствовала, что теперь все будет очень серьезно.
Альбина Станиславовна на 75 % была уверена в том, что совершила ошибку, которая ей дорого обойдется. Она подала условный знак Миле. Мельком взглянув на нее, Альбина Станиславовна отвела глаза и поправила серьгу. Через минуту Мила подошла к ней и, склонившись, прошептала ей что-то на ухо, указывая глазами на кухню, якобы приглашая ее за советом. Альбина Станиславовна извинилась перед гостями:
— Прошу прощения, господа, небольшая задержка с чаем, — и величественно прошествовала в сторону кухни. В ее тоне и в каждом движении зримо прослеживалась необычайная гордость.
Поднаторевшая в антикварных делах Мила немедленно заняла наблюдательный пост за искусно замаскированным в стене соседней комнаты глазком с панорамным обзором. Лицом к ней сидел Напханюк, рядом с ним пустовало место Альбины Станиславовны и Шеина. Ближе к Миле, спиною к ней и лицом к сидящему напротив него Напханюку, сидел Григорьев. Он постоянно вертелся, периодически вздрагивая и дергаясь из стороны в сторону, при этом он умудрялся своей узкой спиной с приподнятыми кверху плечами, беспрестанно закрывать Напханюка, порученного Миле под персональное наблюдение. Григорьев ни секунды не мог усидеть спокойно, у Милы уже в глазах рябило от его непоседливости. В его суетливости было что-то не приличествующее ни его возрасту, ни царившей здесь обстановке. Немало повидавшая за свои полвека Мила знала, что некоторым людям для их внутреннего спокойствия нужна внешняя суета, для других же, она хуже отравы.
