Вдоволь наслушавшись революционных пісень[30], Альбина пошла по Крещатику в сторону Бессарабского рынка. Она хотела дойти до бульвара Тараса Шевченко и там поймать такси или маршрутку, чтобы добраться до Виноградаря и, наконец, укрыться в стенах своего дома. Из многих выступающих на майдане ей запомнился один, весь седой с белыми казацкими усами старик. Поднявшись на помост и сжав в руке микрофон, он от волнения не мог ничего сказать, лишь полной грудью вдыхал воздух, никак не мог надышаться… Из толпы его вначале подбадривали, а потом начали кричать: «Говори или слазь!» Вдруг он сорвал с головы фуражку и занес ее в сжатом кулаке, и бас его громом раскатился над майданом.
— Эти!.. Которые заграбастали все, решили, что у них теперь все в кармане. А мы… Нас, для них как будто нет! Для них мы невидимые, как микробы. А мы им сказали: «Нет, злыдни! Это вы микробы, это вас не видно, а мы есть и будем!»
Проходя мимо палаток, разбитых на проезжей части Крещатика напротив Центрального универмага, Альбина увидела Хрюкина. Он вышел из кабины подъехавшего микроавтобуса и начал помогать революционерам выгружать картонные коробки с продуктами. С коробкой в руках он обернулся к Альбине, и его тонкий, бледный, как папиросная бумага профиль с четкостью старинной гравюры проступил на мышастом фоне людского множества. Альбина прошла мимо, не окликнув его, будто чужая на пиру жизни.
Из-за огромного сгустка людей, образовавшегося в связи с ограждающими тротуары турникетами, Альбине долго не удавалось перейти через узкую улицу Богдана Хмельницкого, пересекающую Крещатик позади универмага. До чего же трудно было переждать это глубокое течение людей, которые зачем-то шли и шли на майдан Незалежности. Когда же она все же преодолела это препятствие и пошла по тротуару мимо Центрального гастронома, ее внимание привлек беснующийся, как ведьмак на шабаше Григорьев. Яростно размахивая руками, Вячеслав Александрович отчитывал своих продавцов, в отдельных «ключевых словах» доходя до пронзительного визга. Вчетвером они неровной шеренгой выстроились перед ним, понуро опираясь на палки и костыли. Из обрывков выкрикиваемых проклятий Альбина поняла, что Вячеслав Александрович вразумляет своих работников, что красть у него, это все равно что отнимать кусок хлеба у бедных слепых детей, «которые вообще ничего не видят, но обо всем знают»… Чтобы подешевле откупаться от ненасытной столичной милиции, он набрал себе продавцов из инвалидов, на одно место по два, но платил этим двоим, как одному. На нескольких наспех сколоченных прилавках инвалидная команда Григорьева продавала важнейшие аксессуары померанцевой революции: оранжевые флажки, шарфики и кепки, и самое главное и незаменимое для любой революции — оранжевые резиновые пузыри, надутые воздухом. Торговля шла нарасхват.
Альбина не стала подходить и здороваться ни с одним из своих партнеров по бизнесу, а пошла дальше. На дорогах вставшей на дыбы истории каждый выбирает свой путь. Сквозь завесу окутавшей ее усталости ей подумалось, что она как река, которая никуда не течет. С пытливым вниманием она присматривалась к явлениям динамично меняющейся жизни и не находила в ней для себя места. Быть может, она не поспевала за временем? Нет, вряд ли. Она равнодушно относилась к бутафории избирательных баталий и эзотерическим приемам манипуляции толпой. Альбина была убеждена, что все, что людно, всегда несамостоятельно, и она бы никогда не стала заложницей толпы. Попасть в зависимость к толпе все равно, что стать рабом рабов, что может быть унизительнее такого рабства?
Она видела, как человеческий разум на майдане затмевают примитивной верой в оранжевое или голубое — цвета двух конкурирующих кандидатов в президенты. Без сомнения, отрезвление от этого «двуцветия» наступит скоро, и все увидят, что лучше не стало. На руководящих постах останутся те же. Все та же челядь, проституирующие временщики, и стоя на трибунах рядом с вождем революции, они будут лизать руки новому хозяину, взахлеб ругая прежнюю власть, с которой воровали так же, как будут воровать с новой.
Альбине вспомнился плакат на одном из деревянных щитов возле палаточного городка. На нем были две фотографии претендентов на пост президента и подпись под ними: «Чужой против Хищника. Кто бы ни выиграл — мы проиграем». Эти выборы напоминали Альбине широко разрекламированные «Дикие танцы» на граблях, она считала их борьбой за очередное добровольно избранное рабство, а политику и проституцию — синонимами. Впрочем, все это ее совершенно не интересовало. Неожиданно в кармане дубленки зазвучала «Сороковая симфония» Моцарта. Соль-минор, она всегда ассоциировалась у нее со скоротечностью молодости. Это была мелодия ее второго «рабочего» мобильного телефона. Альбина узнала голос заведующего реанимационным отделением.
— Альбина Станиславовна, приготовьтесь к худшему. Ваш родственник скончался. Мы ничего не могли сделать. Примите мои соболезнования.
— Он ушел легко? — бесстрастным голосом спросила Альбина.
Она стояла, будто неживая с остановившимися оловянными глазами и думала, что если бы она была там, вместе с ним, рядом, он бы не умер. Она была уверена в том, что не дала бы ему умереть. Но это уже было из сферы «если бы»…
— Да, — уверенно ответил он. — Мне необходимо вернуть вам ваши деньги.
— В этом нет необходимости. Вы их заработали, они ваши. У меня к вам необычное предложение. Не взялись бы вы организовать похороны моего знакомого? У него никого нет. На расходы я дам вам тысячу долларов.
У Альбины было кому поручить эти хлопоты. Погребальный сервис в Киеве достиг своего апогея. Белой плесенью на каждом углу белели объявления с адресами «фирм» по оказанию ритуальных услуг. Но она не хотела, чтобы тело Склянского кромсал нож прозектора и заведующий отделением мог ей в этом помочь. Так, по крайней мере, она обосновывала себе это предложение.
— Я могу этим заняться, — подумав, ответил он. — Но сумма, которую вы предлагаете, слишком велика, — ей тоже пришла в голову та же мысль. Эта сумма действительно была несоразмерно велика. Любой патологоанатом за десять долларов, а то и просто за бутылку поддельного коньяка выписал бы ей, не вскрывая, справку о вскрытии. А приличные похороны одинокого человека обойдутся не дороже ста долларов. Все это она знала.
— Достаточная, — твердо возразила она. — Я хочу, чтобы его похоронили достойно. Ничего особенного, просто достойные похороны и поминки для нищих с кладбища. Они там всегда есть. Пусть они его помянут, он был такой же, как и они… — нищий, подумала она. — Человек, — вслух произнесла Альбина. — И еще, нельзя ли сделать так, чтобы его не вскрывали?
— Я постараюсь, — найдя объяснение подоплеки ее пропозиции, с облегчением согласился заведующий.
— Постарайтесь, пожалуйста. Деньги вам принесут в течение часа.
Вот так. Наши ряды редеют, улыбнулась, чтобы не заплакать Альбина. Не время для слез! Прикрикнула она на себя, для грустных воспоминаний в запасе вся жизнь. По мобильному телефону она дала указание продавцу своего магазина срочно доставить тысячу долларов в Октябрьскую больницу. Но ее продолжала преследовать мысль о том, что этой несообразно большой суммой, презренными деньгами, она хочет откупиться перед кем-то. Перед кем?! Да перед собой! Да-да, перед собой, за смерть Склянского. И она прогнала от себя эту Мысль, но та, не отставая, брела за нею следом, осуждая ее. Она стала оправдываться, объяснять ей, что Склянский ее подвел и умер в самый неподходящий момент… Это уже было в духе заявлений местных политических лидеров, народных избранников, и эта подлая привязавшаяся к ней Мысль чуть было не плюнула ей в лицо! Тогда она придумала отговорку, что этой суммой она хочет разбудить совесть у заведующего отделением, у этого лощенного хлыща, чтобы совесть его угрызала за то, что он не спас ее Склянского. Но Мысль ей не поверила. Альбина и сама знала, что он сделал все, что мог, она же не сделала ничего. А Склянский, не задумываясь, жизни бы не пожалел, защищая ее. Нет на свете страшней наказания, чем нечистая совесть.
