Температурный слабеющий разум неизменно рождал чудовищ — хотя бы это тоскливый брошенный мальчишка успел за неполный год своей жизни хорошенько заучить. Страшных чудовищ, уродливых чудовищ, голодных кровожадливых чудовищ: чудовища эти шастали по общим лестницам, шаркали резиной лагерных стерильных тапочек, записывали в картотеки надуманные измерители, смотрели сквозь его оболочку пустыми глазами одержимых мертвяков.
Он всегда был уверен, что дело исключительно в нём, в этом чертовом воспаленном разуме, в сознании, в больной перековерканной душе, которая попросту не захотела приживаться в искусственно созданном неживом теле, но, глядя вослед странному белому человеку с парчой оловянных волос, давно потеряв последний его отгремевший след, перекатывая на языке незнакомое украденное имя, такое же успокаивающее, как и кокаиновые капли после порции разорвавшей мембрану боли, впервые теперь думал, что…
Что, быть может, дело все-таки не в нём, не в его уродливом расколовшемся рассудке?
Хотя бы немножко, хотя бы чуть-чуть — не совсем до конца в нём? Ведь этот человек…
Этот человек никаким чудовищем…
Не был.
— Пойдем, Второй. Пойдем же скорее. Я полагаю, ты уже давно должен был привыкнуть к тому, что с тобой происходит. Это ведь не так и страшно, как кажется на первый взгляд, верно? Нет ничего страшного в смерти, если после нее ты снова можешь проснуться — в самом деле, для тебя это не более чем сон. Неприятный, да, но всё еще сон, а кошмары, мальчик, периодически снятся каждому из нас.
Мальчик криво ухмыльнулся, уродливо исказился истерзанным кровью ртом, с хриплым воем продрал себе ногтями обвязанное марлей бедро, покорно вышагивая за уводящей болтливой тварью туда, где освещения было так нестерпимо много, что от слепоты лопались слезами глаза, а света не хватало всё равно.
Света никогда не хватало, свет обходил его жалкий покойницкий мирок стороной, свет вливался лишь в ноздри да уши тех, кто был чуточку более живым, чуточку более настоящим, созданным не зарвавшимся человеческим эго, а лелеющим божьим перстом.
Свет оставался только и исключительно для них, да…
Да.
========== Глава 2. Ледяной сон ==========
Он не станет тратить себя на лесть,
реверансы, манеры и прочий хлам.
Он пришел показать тебе, кто ты есть —
чтобы ты не пряталась по углам,
чтобы в сердце кинжалом вошла весна
и засела по самую рукоять.
А зачем ему это — кто может знать;
он пришел, сумеешь ли устоять?
© Каитана
Аллен измерил ботинками все проходные лужи выливающихся сквозь щели и люки жидких отходов — мерзковатая бесцветная жижа хлюпала под подошвами, налипала мокрым хлебным тестом, приставала настолько намертво, что пару раз попыталась синхронизироваться с полом; Уолкер с трудом, но удерживал смеющееся над ним равновесие, чертыхался выключившими звук губами, хватался за ускользающие стены и дверные откосы. Иногда ему снова и снова мерещилось, будто отовсюду смотрят пары внедренных в лабораторный остов не то глаз, не то замурованных цельных людей — не людей, а цыганских привокзальных воронов, нахохливших промокшее дождливое оперение.
За спиной, вырубленные в одном из коридоров, оставались валяться немыми грудами его несчастные невезучие охранники — чем, честное слово, нужно было думать, чтобы отправлять его с конвоем из таких вот недотеп?
Обижать их Уолкеру не хотелось, чинить лишних неудобств не хотелось тоже, своего поступка он отчасти стыдился, но с ясной головой понимал: сейчас он нужнее внизу, сейчас необходимо отыскать мальчишку, сейчас — самое время провернуть с жизнью заждавшуюся беспардонную флуктуацию.
Риск оставался не просто велик, риск нависал огромной, скоро-скоро обещающей обрушиться глыбой: Уолкер долго не мог решить, что в его случае страшнее — позволить белым халатам очнуться, вернуться в свой корпус и всё выболтать, ставя на хвост птичьих ищеек, или припрятать тех так, чтобы они еще с несколько дней не появлялись, чтобы пропали, и чтобы, если о них, конечно, здесь помнили не как о безымянных атрибутах, а как о значащих что-то личностях, не поднялась волна подозрений, паники и новых смекалистых розысков.
Ситуация обрисовывалась так или иначе гиблой, влиять на чужую память Уолкер, к собственному сожалению, не умел, а потому, поставив в рулетке на красное, все-таки вскрыл когтями замок одной из химических подсобок, втащил туда два бездыханных тела, связал тем и руки, и ноги, перевязал найденными тряпками рты, оттащил в темный закуток миниатюрного чуланчика для лаборантских предметов, захлопнул двери и рванул обратно, на поиски замученного чужими прихотями мальчонки.
Что ему делать с ним — Аллен не знал, что делать с самим собой — тем более, но оставалась размытая надежда, будто мелкий звереныш всё как-нибудь объяснит, скажет, что ему нечего терять, и согласится убраться отсюда добровольно, вместе: а там они уже посмотрят, там, вероятно, детеныша придется кому-нибудь передать, куда-нибудь пристроить, убедившись в надлежащем уходе да человечных, наконец, обращениях. Аллен станет его навещать, иногда выводить на прогулки, чем-нибудь баловать, что-нибудь рассказывать, потихоньку сдруживаться, и…
И от всего этого веяло таким откровенно намасленно-липким фарсом, что чем дальше, тем больше Уолкеру, кривящему губы в презирающем самого себя оскале, хотелось протошниться.
Спотыкаясь, задыхаясь, сотрясаясь дрожью скованных взволнованным параличом рук, он добежал до того судьбоносного коридора, в котором повстречал мальчонку в прошлый раз, но видение сменилось, настоящее не пожелало стоять на месте, и стенные полы отозвались лишь удивленной тишиной, въевшимися в железо еще влажными кровавыми капельками, запахом тряпочной гнильцы, вставшим комом скукоженным сердцем под перцовым горлом.
Наверное, так должно было ощущаться в месте, где кому-нибудь — двуногому или четвероногому, совсем не важно — вкалывали сонный укол без возврата, так заверчивалось в пристанищах верженных лагерей, где только чума с журавлиным бумажным клювом, где смерть проникает сквозь поры, где от вида мяса выворачивает наизнанку и что-то навсегда меняется в прошлом знакомом мире, окрестившем невольного очевидца неизлечимой внутренней проказой не нужных ни одному человеку знаний.
Растерянный, понятия не имеющий, куда ему двигаться дальше, Уолкер вылетел из горлышка рукава деревянной пробкой, запнулся о собственные ноги, оттолкнулся пружинами-ладонями от повстречавших овациями стен, переступил через гримасничающую возле мысов тень, больным подбитым шагом ринулся дальше.
Изредка в поле зрения снова попадались люди; от одних получалось уворачиваться, от других — нет, и тогда приходилось, не тратя времени на лишние разговоры, отключать несчастливых болванов сразу, вновь и вновь оттаскивать за перепутья карцерных дверей потерявшие дар слова тела с закатившимися зрачками.
Надеяться, что искомый мальчик отыщется и согласится отправиться с ним, становилось всё труднее, всё ярче казалось таким лживым и таким невозвратимо абсурдным, но…
За следующими шагами и следующими вдохами Аллен приходил уже к совсем иного рода решению: даже если не согласится, он — кто только дал тебе такое право, божий шут? — подождет немного, подарит пару дней на раздумье, а после попросту унесет его отсюда сам.
Наверное, Господь поддерживал подобного рода баловство, Господь, что ни странно, нисколько не гневался и не возражал: если бы не его лученосное вмешательство, седой экзорцист так и свернул бы в пищевод коридора параллельного, лживо-фальшивого, уводящего от искомого им сокровища, но верховный Лорд махнул широким рукавом, просыпались на пол жасмин и лягушки, отгремел извечно рыжий закат, и Аллену почудилось, будто неподалеку он вдруг заслышал голоса — не голоса, хлипкие рыдания, наждачное рычание, плеск воды, каменно-железный грохот.
Пахнуло солью, раствором пугающего фенола, влагой, сырым вспотевшим цементом, морфийным сульфатом. Запахи поднимались плавными парами от земли, медленно вползали наверх, от теплого к холодному, грели ноги, но остужали ноздри; Аллен, рассеянно поводив головой, потеряв в одноликих, сбивающих с толку лабиринтах половину самого себя, заприметил в шагах двадцати направо и вкось небольшой прямоугольный проем, вырезанный в полу, над ним — поручни слабенькой, едва заметной лестнички.
