— Немцы есть? — спросил он.

— Не слышно, — сказала подпольщица.

Она ушла. Партизаны дворами двинулись к большому дому старосты. Окна занавешены. Василь нащупал в кармане гранату, сказал:

— Гостинец ему… в форточку.

— Легкая смерть, — тихо сказал Булочка. — Пусть знает, от чьей руки сдохнет.

Они обошли дом кругом. В хлеву завозился, закряхтел боров. Негромко мыкнула корова. Василь поднялся на крыльцо, постучал рукояткой парабеллума в дверь. Староста даже не спросил, кто стучит, сразу отворил. Увидев партизан, широко ухмыльнулся:

— Лесные гости… Заходите, молочком угощу.

Василь не успел поднять пистолет. Староста отпрыгнул в сторону, а из темных сеней хлестнула автоматная очередь. Василь выронил парабеллум, схватился за грудь и, скрипнув зубами, рухнул на ступеньки. Булочка и Коля отскочили от двери.

— Беги, Коля! — сказал Яков. Он неловко левой рукой достал из кармана пистолет и выпустил несколько пуль в темный провал сеней. Там что-то загремело, покатилось по полу. Только тут Коля заметил, что правая рука Булочки висит вдоль тела, а по пальцам стекает кровь.

— Скажи Ковалеву… — Булочка не договорил. Раздалась вторая автоматная очередь, и он упал.

— Яша… Булочка! — крикнул Коля. Яков молчал. Коля выхватил гранату, зубами сорвал предохранитель и на животе подполз к крыльцу. Застучали автоматы, пули ложились где-то за ногами. Коля приподнялся и швырнул гранату в сени. Грохнуло. Из сеней повалил дым, автоматы умолкли.

— Гады-ы! — крикнул Коля, вскакивая на ноги. — Получайте! — Вторая граната полетела в сени. Третью он взял у мертвого Василя. Обежал вокруг дома и швырнул гранату в окно. Из другого окна выскочили три немца. Они, прыгая через огородные грядки, бежали к Коле. А у него больше гранат не было. Был пистолет. Коля мог убежать — рукой подать до соснового бора. Но в пистолете были патроны. Восемь пуль. Немцы не стреляли. Они хотели схватить Колю живьем. А он, медленно отступая к лесу, стрелял в них из пистолета. Один фашист упал. Остальные два залегли в грядах и в упор открыли огонь.

Шумят сосны и днем и ночью. Они не спят. Говорят, что деревья умеют хранить тайны. И только ветреными ночами они тихо рассказывают друг Другу про то, что видели за всю долгую молчаливую жизнь. Под их сенью укрывались партизаны, об их шершавые стволы чесали могучие бока лоси. Шумят сосны. Как далекую легенду, передают они быль о последнем жестоком бое пионера Коли Гаврилова. Они стары и вечно молоды. И зимой и летом зеленеют их иглы. Немецкие пули оставили на стволах глубокие шрамы. Сосны тоже воевали. Их стволы, прощаясь с жизнью, обнимал Коля Гаврилов.

Шумят сосны. Свежий ветер раскачивает их ветки. Ветер приносит сюда новости со всех концов земли. Сосны слушают и мудро кивают головами. Они не остались в долгу и тоже рассказали ветру быль о белоголовом мальчике, с сердцем мужественным и храбрым, честным и благородным. И ветер подхватил эту быль и понес над полями, лесами, реками.

Пусть эту быль узнают все.

Эшелон остановился на каком-то разъезде. Совсем недавно разъезд еще имел название. Оно, наверное, было написано большими черными буквами на запыленной белой доске. А доска прибита к станционному домику, прямо над входом. Но теперь от домика остались только куча пепла да полуразрушенная темная кирпичная труба. Возле пепелища — чахлые кустики, заросший сорняками огород, пожженная солнцем и жарким дыханием паровозов трава.

Ни души кругом, будто вымерло на разъезде все живое.

Из открытых дверей теплушки спрыгнули на землю два матроса. Тот, что постарше, тронул пальцами седые усы, поглядел на пепелище жалостливо:

— Земля горит… горит земля…

Младший, высокий, плечистый, в бескозырке, надвинутой на брови, ничего не ответил. Только дрогнули и окаменели его губы да на скулах появились и исчезли крутые желваки.

С минуту они постояли молча, вслушиваясь в орудийный гул. Била тяжелая артиллерия.

Старший сказал:

— Держится Питер!..

Младший кивнул:

— Держится… А мы вроде в другую сторону.

— Начальству виднее.

Неподалеку дрогнули кусты. Матросы повернули головы.

— А ну, кто там? Выходи!

Тишина.

— Помстилось, видно… — пожилой отвернулся. — Опять стоять будем. До морковного заговенья.

Как бы в ответ, в голове эшелона залился трелью свисток.

— Гляди-ка, поехали!

Матросы вскочили на подножки.

Тотчас рядом раздался звонкий ребячий голос:

— Дяденьки! Возьмите меня с собой, дяденьки!

Из-за сизых кустов выскочил паренек лет двенадцати, бледный, худой, с вихрами светлых, давно нечесанных волос. На нем были серые штаны с бахромой вокруг видавших виды башмаков, пальтишко с оборванным карманом и короткими рукавами. Он кинулся к матросам, глядя то на одного, то на другого настороженными серыми глазами.

— Ты откуда такой взялся? С неба, что ли? — весело спросил молодой матрос.

Паренек не принял шутки, насупился и сказал строго:

— Я из Ленинграда.

Впереди хрипло загудел паровоз. Залязгали буфера. Эшелон тронулся.

— Прости, братишечка! Сами бесплацкартные.

— Товарищи! Дяденьки! Возьмите!..

Молодой засмеялся.

— А документы у тебя есть?

— Документы? — паренек торопливо полез за пазуху, достал оттуда алый комок и, семеня рядом с теплушкой, спотыкаясь о шпалы, развернул его. Ветер тронул концы пионерского галстука.

До сих пор молчавший пожилой матрос сказал:

— А ну, Вася, прихвати-ка салагу!

Молодой соскочил на землю, легко подхватил паренька на руки, крикнул матросам:

— Эй, братки, принимай пополнение из Ленинграда!

Несколько рук бережно подхватили паренька, поставили на вздрагивающий дощатый пол. Вася схватился за скобу возле двери, ловко подтянулся и сел, свесив ноги наружу.

— Операция «похищение салаги» завершилась броском! — он глянул лукаво на паренька. — А мама за нами не побежит следом?

— У меня нет мамы. Наш дом разбомбили.

— Еще раз извини, — Вася вздохнул. — Что-то я сегодня все невпопад. Тебя как звать-то, братишка?

— Ковалев Саша.

Матросы обступили паренька.

— Есть хочешь? — спросил пожилой.

— Хочу.

Кто-то протянул Саше котелок с холодной пшенной кашей, кусок ржаного хлеба, деревянную ложку. От каши пахло дымком. Но отродясь Саша не едал ничего вкуснее.

Матросы молча стояли вокруг и глядели, как он ест.

— Погодь! — пожилой отобрал у него котелок. — Нельзя, брат, сразу столько. Заболеешь. Посиди-ка маленько. Опосля доскребешь.

— Ты как же сюда, на линию-то попал? — спросил один из матросов.

— На фронт пробирался. Воевать. Шел, шел и на фашистов наскочил. Ночью. Они стрелять!.. А я побежал. Третий день брожу.

— И не ел ничего?

— Почему? Ягоды ел…

— Как там, в Ленинграде-то? Говорят, много людей с голодухи…

— Много…

— Ладно. Дайте ему в себя прийти. Эко горя по земле ходит! — пожилой потянул Сашу за рукав. — Ложись-ка вот и спи. Потом наговоришься. Порешим, что с тобой делать, куда девать.

— Я на фронт хочу!

— Все на фронт хотят. Давай спи.

Саша положил голову на охапку сена и провалился в теплую мягкую добрую тишину.

…Так Саша попал к морякам-североморцам. Никогда не мечтал о море, а стал юнгой. Стремился на фронт, а попал в школу. Жаждал взять в руки оружие, а вместо него — учебники, схемы двигателей, разрезанные пополам рогатые мины, замки орудий.

Все было необычным здесь, ко всему приходилось привыкать. Пол называли палубой, лестницу — трапом, комнату — кубриком.

Саше казалось, что не будет конца черной полярной зиме, бледным весенним рассветам, странному лету, когда солнце не уходит за горизонт, а только опустится, лизнет края скал и снова лезет в небо. Медленно тянулось время. Но все-таки наконец наступил день, когда юнга Александр Ковалев, по специальности моторист торпедного катера, получил назначение.