Немец кончил умываться и ушел, а на голубом умывальнике осталась лежать зубная щетка в футляре.

Над поселком висела непривычная тишина. Раньше бежали мимо поезда, останавливались на минуту у деревянной платформы, в лесу весело отдавались паровозные гудки. Но теперь железная дорога была разрушена, рельсы уже начинали темнеть, и в поселке было тихо — только где-то отчаянно билась и кудахтала курица…

В доме Бородулиных тоже стояла тяжелая, тоскливая тишина. Кашлял, вздыхал отец — в свое время прошел он и первую империалистическую и гражданскую, а теперь был слишком стар и болен, чтобы воевать; на фронт не взяли, в партизаны идти — лишняя обуза людям.

В полдень к Бородулиным пришла соседка, села к столу, заговорила шепотом. Ходят слухи, что в Оредеже немцы повесили трех человек — повесили прямо на телефонных столбах просто так, ни за что, для острастки.

Саша молча смотрел в окно. На подоконнике, закапанном фиолетовыми чернилами, ровной стопкой сложены учебники для седьмого класса — алгебра, история в потрепанной, разрисованной обложке, конституция. Отсюда, из окна, хорошо виден и соседний двор, и голубой умывальник, и зубная щетка на нем.

Саша вслушивался в торопливый, испуганный шепот и опять видел перед собой сегодняшнего немца. Видел, как он тщательно и долго чистит зубы, как со вкусом намыливает лицо, как бесшумно шлепаются на землю белые хлопья пены.

Саша думал о винтовке. Хорошо, что он подобрал и спрятал в лесу эту винтовку. Винтовка и две обоймы. На первое время хватит.

Вечером он взял мешок и стал собираться.

— Я ухожу, — сказал он отцу.

Отец долго молчал, думал о чем-то своем. Лицо осунулось, морщинистое, совсем старое.

— Ну что же. Иди…

На мать Саша не смотрел — он боялся, что она станет уговаривать, просить остаться, начнет плакать — почему именно ее сын должен идти из дому: куда ему к партизанам, мал ведь еще… А что он скажет? Он никогда не умел объяснять словами свои поступки.

Но мать только наклонила его голову, прижала к себе, перекрестила неожиданно.

— Ладно… Чего уж… — сказал Саша.

На улице было темно. Осторожно задворками он вышел из поселка. Впереди чернел лес.

Мотоцикл приближался. Тарахтенье мотора все нарастало. Неожиданно Саша почувствовал, что его трясет. Весь день он пролежал здесь, в кустарнике возле мостика, наблюдая за дорогой. Но дорога была пустынна. И вот теперь, когда он уже решил уходить, вдруг вдали, за поворотом, послышался шум мотора.

Саша плотнее прижался к земле, стараясь унять дрожь. Но винтовка прыгала у него в руках, и он боялся, что не сможет выстрелить.

Мотоцикл выскочил из-за поворота. Машину подбрасывало на выбоинах, и солдат в темных очках, в шлеме пригибался совсем низко к рулю.

Перед самым мостиком он вдруг сбавил скорость, и тогда Саша выстрелил. Почему-то он не слышал выстрела, он только ощутил короткий удар в плечо и увидел, как мотоцикл рванулся вперед, заваливаясь вправо. Человека в шлеме отбросило в сторону.

Саша вскочил и кинулся на дорогу. Переднее колесо мотоцикла, задранное кверху, еще вращалось. Оно вращалось сначала быстро, потом все медленнее, медленнее и наконец совсем остановилось. Мотоциклист был мертв.

Саша оттащил мотоцикл в сторону и спрятал в кустах. Потом снял автомат с немца. Он действовал быстро и спокойно. Даже странно — он не чувствовал сейчас ни страха, ни волнения, точно вовсе и не его еще пять минут назад била дрожь…

Автомат Саша отнес в небольшой полуразрушенный сарай, где раньше хранили сено. Теперь здесь была его база. Здесь, в сене, он прятал мешок с продуктами, патроны, здесь ночевал.

Отыскать партизан оказалось не так-то просто. Днем Саша бродил по лесным дорогам, поросшим травой, по заброшенным просекам, по едва заметным прошлогодним тропинкам. Он вслушивался в тишину, все ждал, что вот сейчас его окликнет партизанский часовой. Но лес был и тих и безлюден. Только с шорохом опускались на землю листья.

Наступил сентябрь; по ночам теперь все чаще выпадали густые туманы, и к утру одежда набухала, тяжелела, становилась сырой и холодной.

Иногда с рваным мешком за плечами, в старой, растрепанной ушанке Саша появлялся в соседних деревнях, прислушивался к разговорам, пробовал расспрашивать о партизанах. Но люди были недоверчивы и настороженны. Одни отмалчивались, другие смотрели на него сердито: иди, иди, парень, своей дорогой…

Говорили, что немцы уже у самого Ленинграда. По ночам в небе гудели, надрываясь, немецкие бомбардировщики — они шли на север.

Саша лежал в темноте, смотрел в звездное небо, и порой его охватывало отчаяние: может быть, и нет никаких партизан, может быть, только он один бродит по лесу со своим автоматом.

«Один… Ну и пусть один…» — упрямо думал он.

Днем он снова выходил к дороге, прятался в кустах, терпеливо ждал. Когда появлялась немецкая машина, стрелял по ней длинной очередью. Вот вам! Получайте! Получайте!

Он видел: солдаты торопливо, точно игрушечные, переваливались через борт машины, бросались в придорожную канаву, открывали огонь — наугад, по кустам. Войти в лес они не решались.

«Боятся! — с радостной злостью думал Саша. — Боятся! Значит есть все-таки партизаны. Есть!»

Но проходили дни, уже сентябрь перевалил на вторую половину, а он все воевал в одиночку.

Однажды ночью по стенам сарая зашуршал дождь. Было холодно, и Саша долго ворочался, поглубже зарываясь в сено, стараясь согреться. Уснул он только под утро. Ему снилось, что возле самого поселка идет бой. Снилось, что вернулись наши.

Он проснулся и долго лежал с закрытыми глазами. Ему хотелось, чтобы сон продолжался. Но что это? Выстрелы не прекращались. Они доносились издалека, со стороны хутора.

Саша схватил автомат, выскочил из сарая. Только бы успеть. На улице было светло, мокрая трава хлестала по сапогам.

Пока он пробирался к хутору, перестрелка затихла. Пригибаясь, прячась в кустах, Саша выбрался к дороге. На дороге, уткнувшись радиатором в кювет, стояла машина. Вокруг были рассыпаны стреляные автоматные гильзы.

Неожиданно в кустах за дорогой что-то шевельнулось. Немец?

Саша лежал не двигаясь в мокрой траве и чувствовал, что человек в кустах тоже замер и тоже следит за ним.

Так прошло несколько минут. Он не решался двинуться и не решался стрелять.

Наконец оттуда, из-за дороги, донеслось негромкое:

— Эй, парень… Свой, что ли?

Саша вскочил на ноги, и сразу навстречу ему поднялся высокий человек с немецким автоматом в руках.

— Чуть не пристрелил тебя… — сказал он, усмехаясь.

Они шли по лесу довольно долго, пока не оказались на просторной лесной поляне.

Первое, что увидел здесь Саша, — это были коровы. Четыре коровы мирно паслись на поляне. Слева возле землянки ходил часовой с винтовкой. Дальше, у самых деревьев, раскинулись два шалаша, тут же, прикрытые ветками, лежали какие-то ящики. Человек в порыжевшем старом плаще-дождевике сосредоточенно снаряжал автоматный диск.

Во всем здесь чувствовалась какая-то уверенность, спокойствие какое-то, даже обыденность, словно люди эти живут здесь давно, уже обжились, устроились и спокойно делают свое дело. А главное — все это было такое свое, родное, довоенное, что Саше даже не верилось: неужели окончились блуждания по лесу, одинокие ночевки в сарае?..

Сейчас он как-то даже не думал, что его могут не взять, могут попросту не оставить в отряде.

Понял он это позднее, когда его провели к командиру и два человека, одетые совсем обычно — по-граждански, начали расспрашивать его. Одного из них Саша знал — это был секретарь райкома; он приезжал к ним в поселок. Теперь он смотрел на Сашу пристально, даже с любопытством.

— Ну и сколько же тебе лет?

— Шестнадцатый, — сказал Саша, отводя глаза в сторону. Он был уверен, что выглядит взрослее: он был рослый, большерукий, широколицый.

В деревне все говорили, что он выглядит старше своих лет.