– Ну, мама, это же чернь. С той поры, как Лига ввела налог на бани, они просто утратили интерес к личной гигиене.
– Рингил, я просто так сказала.
– Ну, так не говори. Эти люди – мои друзья. – Тут ему в голову пришла мысль, жалкое зернышко истины в сердце лжи. Он остановил компаньонку, которая собиралась закрыть дверь. Ухватился за верхний край двери, высунулся наружу и, подавшись вперед, сумел дотянуться до голенища сапога возницы. Тот дернулся и вскинул руку с кнутом, одновременно оглядываясь в поисках того, кто его задел. Когда он увидел, кто к нему прикоснулся, его рука упала, как отрубленная, и он побелел.
– О, боги, ваша милость, простите. – Возница будто выдавливал из себя слова. – Я не хотел… то есть, я думал… простите меня, пожалуйста.
«Ваша милость?»
М-да, к этому придется заново привыкать.
– Ладно, ладно. Больше так не делай. – Рингил взмахом руки указал примерное направление. – Послушай, я хочу, чтобы ты на выезде из города завернул к кладбищу. Там на углу есть синий домик. Остановись возле него.
– Да, ваша милость. – Возница никак не мог заставить себя поскорее повернуться к лошадям. – Будет сделано, господин. Будет сделано.
Рингил забрался обратно в карету и закрыл дверь. Он не обратил внимания на пытливый взгляд матери, поэтому, когда они выехали со двора на улицу, ей пришлось спросить.
– Для чего нам заезжать на кладбище?
– Я хочу попрощаться с другом.
Она издала один из своих тихих усталых вздохов, и Рингил потрясенно осознал, что этот маленький трюк отбросил его более чем на десять лет назад, в юные годы. Снова пойман забравшимся в дом на заре, через комнаты слуг, где пытался затеряться среди горничных. Ишиль стоит на верхней ступеньке кухонной лестницы в халате, скрестив руки; лицо чисто вымытое, без следа макияжа, и суровое, как у разъяренной королевы ведьм.
– Гил, зачем вся эта мучительная мелодрама?
– Я не о мертвом друге, мама. Он живет рядом с кладбищем.
Она изогнула одну безупречно ухоженную бровь.
– В самом деле? Очень рада за него.
Карета катилась через город, который едва начал просыпаться.
Когда они добрались до жилища Башки, наружная дверь была плотно закрыта, что обычно значило, что школьный учитель еще в постели. Рингил выпрыгнул наружу и пошел в обход, через кладбище. Замерзшая трава хрустела под ногами, иней блестел на каменных надгробиях. Одинокий скорбящий стоял посреди могил, закутанный в кожаный плащ с заплатками и в широкополой шляпе, затеняющей лицо. Он поднял голову, когда появился Рингил, и встретил взгляд мечника с видом, в общем, безразличным, но на суровом лице мелькнуло подобие узнавания. Рингил с похмельным апломбом это проигнорировал. Он пробрался между могил и заглянул в ближайшее окно. По другую сторону грязного стекла школьный учитель бестолково возился со сковородой у кухонной плиты и, судя по лицу, пересиливал скромное похмелье. Рингил ухмыльнулся и постучал в окно. Ему пришлось сделать это дважды, прежде чем у Башки пробудилось чувство направления, и он понял, откуда исходит шум. Затем учитель нетерпеливым жестом указал ему на вход. Рингил вернулся к карете и заглянул в открытую дверь.
– Я зайду на минутку. Хочешь со мной?
Его мать беспокойно завертелась.
– Кто этот твой приятель?
– Местный школьный учитель.
– Учитель? – Ишиль закатила глаза. – Нет, воздержусь, Рингил. Пожалуйста, поспеши.
Башка впустил его и провел мимо спальни к кухне. Рингил успел заметить через приоткрытую дверь распростершуюся среди простыней пышную фигуру с длинными рыжими волосами. Он смутно припомнил, что накануне вечером в последний раз видел учителя, когда тот шел по улице в обнимку с двумя местными шлюхами и, завывая, читал звездам исковерканную литанию, где вместо имен богов были вставлены непристойные части тела. Это затерялось в общем веселье.
– У тебя там Рыжая Эрли? Она действительно пошла к тебе домой?
Башка ухмыльнулся от уха до уха.
– Обе, Гил, обе со мной пошли. Эрли и Мара в придачу. Лучший Падров канун из всех.
– Да ладно? И где же Мара?
– Она потом удрала. Украла мой кошель. – Даже этого признания было недостаточно, чтобы стереть ухмылку с пылкого лица Башки. Он добродушно покачал головой. – Я же тебе говорю – это лучший Падров канун из всех.
Рингил нахмурился.
– Хочешь, чтобы я ее разыскал и вернул кошель?
– Нет, забудь. Там все равно мало оставалось. – Он тряхнул головой, как выбравшийся из воды пес, и тихонько ухнул. – И, справедливости ради, девица отработала каждый грош.
Рингил поморщился от эпитета «девица», коим Башка одарил Мару.
– Ты чересчур мягкосердечен, Баш. Мара бы никогда так не поступила с одним из своих постоянных клиентов. Особенно в таком маленьком городе. Она не посмела бы.
– Это не имеет значения, Гил, честное слово. – Башка ненадолго протрезвел. – Я не хочу, чтобы ты что-то с этим делал. Оставь Мару в покое.
– Знаешь, это, наверное, тот маленький говнюк Фег ее заставил. Я мог бы…
– Гил. – Башка взглянул на него с упреком. – Ты портишь мне похмелье.
Рингил остановился. Пожал плечами.
– Ладно, как скажешь. Тогда, хм, тебе нужно немного деньжат. Чтобы дотянуть до конца праздника?
– Ага. – Башка фыркнул. – Можно подумать, Гил, ты в состоянии дать мне в долг. Ладно тебе, я выкручусь. Ты же знаешь, перед Падровым днем всегда надо кое-что отложить.
– У меня есть деньги, Баш. Меня только что наняли. Купили мои услуги мечника. Работенка подвернулась, ага? Деньги есть, если надо.
– Ну так мне не надо.
– Ладно. Я просто спросил.
– Перестань спрашивать. Я же тебе сказал, со мной все в порядке. – Башка немного помолчал, осознавая истинную причину, по которой Рингил зашел его навестить. – Так ты, э-э, уезжаешь? Ну, чтобы выполнить твой договор?
– Ага, на пару месяцев. Не успеешь оглянуться, как я тут. Слушай, в самом деле, если тебе нужны деньги – ты же платил за меня в прошлом и…
– Я же сказал тебе, все в порядке, Гил. Куда ты едешь?
– Трелейн. И, может, на юг. – Внезапно ему расхотелось что-то объяснять. – Как я уже сказал, вернусь через несколько месяцев. Работа не тяжелая.
– Буду скучать по тебе и нашим вечерам в середине недели. – Башка изобразил движение шахматной фигуры. – Наверное, придется играть с Брантом в кузнице. Только подумай, на что будут похожи разговоры с ним…
– Да, я тоже буду скучать… – Он запнулся, даже теперь по привычке чрезмерно осторожный. – …по нашим разговорам.
«А вот и нет».
Осознание вспыхнуло, как скомканная бумага, брошенная в огонь. Вот ее лижет пламя, и она изгибается, рассыпаясь искрами, но боль быстро проходит – и все исчезает. «Ты не будешь скучать по шахматным вечерам и болтовне с Башкой, и ты это знаешь, Гил». Он и впрямь это знал – знал, что в прибрежных районах Трелейна компанию в два раза умнее школьного учителя можно отыскать в любой кофейне. Он также знал, что несмотря на доброту Башки и немногие темы, интересные им обоим, этот человек никогда не был ему другом – по крайней мере, не в том смысле, который имел значение.
Вдруг сквозь упрямую головную боль впервые по-настоящему пробилось осознание: он действительно возвращается. И не просто для того, чтобы опять махать клинком – это был старый навык, который уже пробудился, как пробуждается желание проверить, на месте ли деньги в кошельке, а затем вновь угасает вместе с успокоившимся сердцебиением. Дело в другом. В том, что он возвращается к шумному и драчливому торжищу многолюдного Трелейна и всему, что оно значило. Назад, в теплую утробу юности, в сооруженную неумехами теплицу, которая его сперва взрастила, а потом стала вызывать тошноту. Назад к той части себя, которая, как он считал, зачахла и сгорела в пламени войны.
«Видишь, Гил, ты ошибался».
Он попрощался со школьным учителем, дурашливо подмигнул в сторону спальни и ушел так быстро, как позволяли приличия.
Сел в карету, молча забился в угол. Нетерпеливый возница ударом хлыста заставил лошадей двинуться с места. Они поехали по тихим улочкам, мимо городских границ и низких деревянных сторожевых башен, по широкой дороге вдоль предгорий, минуя горы и Виселичный Пролом, на запад, к лесам, Наомской равнине и морю за ней. Туда, где Трелейн ждал в мерцающем великолепии на берегу. Теперь, когда образ поселился в его разуме, даже отсюда он чувствовал сосущую тоску.
