Сразу же после этой встречи я начал выслушивать мнения моих друзей и коллег. Единогласно они все настаивали на том, чтобы я принял это предложение. Их совет был, несомненно, продиктован желанием знать кого-то, имеющего влияние в Вашингтоне, через кого можно было бы получить доступ к власти, пагубная привычка к которой охватила многих научных работников в годы после Кеннеди. Там и тогда были посеяны семена будущих недоразумений. Некоторые друзья, возможно, увидели в наших отношениях не только гарантию доступа, но и убежденность в том, что их взгляды будут господствовать. Но это было невозможно, и по двум причинам. Настороженный антагонизм между Никсоном и интеллектуалами на самом деле имел глубинные основы, как в философском, так и личностном плане. Никсон в действительности не доверял им ровно так же, как и они не принимали его; они могли временами сосуществовать, но никогда вместе сотрудничать. И хотя я уважал моих коллег, многие из них мне нравились, как помощник президента я должен быть лояльным к своему начальнику, в формирование политики которого, в конце концов, буду вкладывать значительную часть.

Решающий разговор был с Нельсоном Рокфеллером. У меня нет выбора, как сказал он. Такая просьба ко многому обязывает. Отказ будет проявлением чистой воды эгоизма. Если я откажусь от этого предложения, то буду винить себя за каждый промах во внешней политике, и поистине буду заслуживать строгой критики. К вечеру в пятницу 29 ноября, через неделю после того первого звонка в столовую Рокфеллера, я позвонил советнику Никсона Брюсу Харлоу и попросил его передать новоизбранному президенту, что почту за честь принять его предложение.

Встреча была назначена на понедельник 2 декабря в 10 часов утра.

Так случилось, что избранный президент и я появились на подиуме в бальном зале отеля «Пьер» на мероприятии, которое оказалось моей первой пресс-конференцией. Как обычно, Никсон нервничал и в своем стремлении не допустить любой возможной критики объявил программу, значительно отличавшуюся от того, что сказал мне с глазу на глаз. По его словам, его помощник по национальной безопасности преимущественно будет заниматься планированием мероприятий. Он намеревался объявить сильного государственного секретаря; советник по национальной безопасности не встанет между президентом и государственным секретарем. Советник по национальной безопасности будет заниматься делами стратегического планирования, а не тактическими вопросами. Я подтвердил, что это отражает мое мнение, и добавил, что не собираюсь высказываться по вопросам внешней политики.

Однако обещания каждой новой администрации все равно что листья в бурном море. Ни один новоизбранный президент или его советники не могут никак знать, на какой берег их может выбросить, в конечном счете, этот шторм, состоящий из предельных сроков, двусмысленной информации, сложных альтернатив и многократного прессинга, наваливающихся на всех руководителей великой страны.

Знакомство

Время, наступившее сразу за победой на выборах, это момент приятной невинности. Новоизбранный президент освободился от мучительной неопределенности, физических и психологических ударов, от борьбы за главный приз. Впервые за несколько месяцев и, вероятно, даже лет он может вернуться к вопросам по существу. Он и его окружение разделяют восторги неизбежности власти, однако пока еще не столкнулись с сопровождающими ее сомнениями и давлением. Его советники неожиданно возводятся из небытия в первые ряды. Каждое их слово и действие теперь анализируются журналистами, дипломатами и иностранными спецслужбами как ключ к будущей политике. Как правило, такое внимание не имеет никаких оснований. У окружения кандидата нет времени заниматься проблемами управления, да и соратники были выбраны не за их мастерское владение вопросами. И после того, как выборы прошли, они вскоре оказываются занятыми практическими проблемами организации новой администрации.

Так было и со мной. Одной из наиболее деликатных задач нового назначенца является задача проведения передачи дел с его предшественником. Я как можно долго оставался за пределами Вашингтона. Уолт Ростоу, советник президента Джонсона по национальной безопасности, предоставил мне кабинет в здании исполнительного управления имени Эйзенхауэра по соседству с Белым домом и щедро предложил мне начать отслеживать ежедневно поступающие телеграммы. Я полагал это неразумным, поскольку у меня не было аппарата, который помогал бы мне оценивать информацию, которая в них содержалась.

Я испытывал тёплые и дружеские чувства к Джонсону и Ростоу, вскоре после моего назначения я нанес им визиты вежливости. До этого я несколько раз встречался с Джонсоном, но никогда не работал для него напрямую. В 1967 году я провел переговоры для него с северными вьетнамцами через двух французских посредников. В этой связи я присутствовал на встрече, которую он проводил в зале заседаний Белого дома со своими старшими помощниками. Я был под впечатлением и до странности взволнован, увидев этого массивного мощного человека, такого властного и в то же время такого неуверенного, такого всеподавляющего и в то же время такого уязвимого. То была трагедия для Джонсона, и она заключалась в том, что он стал ассоциироваться с национальным бедствием, которое уже давно происходило к тому времени, когда он пришел на свой пост, и в той сфере внешней политики, для которой его чутко настроенные политические антенны оказались бесполезными. Президент Джонсон не почувствовал естественный интерес к международным отношениям. Ни у кого не было впечатления, будто он думает о какой-то теме постоянно – во время бритья, например. Он не доверял своим собственным суждениям; в силу этого полагался на советников, большую часть которых назначил не сам и образ мышления которых совершенно не совпадал с его собственным. Многие из этих советников сами не очень-то хорошо ориентировались в обстановке в условиях пертурбаций 1960-х годов. Некоторые из них испытывали беспокойство в связи с последствиями своих собственных рекомендаций и начинали выступать против политики, которую сами же и сотворили.

Ни один президент не жаждал так отчаянно похвал, и никто со времен Эндрю Джонсона не подвергался таким жестоким нападкам. Линдон Бейнс Джонсон заслужил особого места в истории. Его свершения в области законодательства и его настоящий гуманизм со временем сослужат хорошую службу ему. Но те самые качества компромисса и консультаций, на которых базировались его внутриполитические успехи, обернулись катастрофой в области внешней политики. Слишком жесткий для либерального крыла своей партии, слишком колеблющийся для более консервативных членов, Линдон Джонсон никогда не мог создать международное предприятие, которое вызвало бы искреннюю поддержку как со стороны его партии, так и со стороны всей страны. Он следовал советам, которые, по его мнению, основывались на лучшей информированности, чем предполагали его элементарные инстинкты, в итоге оборвав все связи со всеми своими сторонниками на местах, как, впрочем, и со своими эмоциональными корнями.

Когда я посетил его в Овальном кабинете, президент Джонсон находился в состоянии меланхолии. Для уходящих переходный период (как я позже узнал) представляет собой мрачное время. Внешние аксессуары власти по-прежнему сохраняются, бюрократический аппарат продолжает вести делопроизводство для исполнительных решений. Но власть постепенно ускользает. Решения, по которым официальные лица расходятся во мнении, будут отложены и не будут реализованы; иностранные правительства занимаются рутинной дипломатией, но берегут свои главные усилия и истинное внимание для работы уже с новой командой. И все же использование власти становится таким привычным делом, что ее утрата ощущается лишь слабовато и только временами. Проходят дни, в течение которых исполняются обязанности, как будто чьи-то действия все еще имеют какое-то значение.