Это было время, когда сидел в Киеве гетман Скоропадский, веривший в самостийность, которую обещали немцы, на деле лишь сумевшие спасти его от Петлюры; когда гуляли по Украине батька Махно и прочие атаманы.

Об этом времени остались яркие свидетельства людей творческих – им, выжившим и сердцем пережившим ужасное лихолетье, было назначено, предопределено осмыслить и сохранить память сердца. И положить её на бумагу.

«Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918…» – написал Булгаков в своём романе «Белая гвардия».

Подробно, по горячим следам, рисовал картину всенародного бедствия Артём Весёлый в книге – фактически документальной – «Россия, кровью умытая».

«Тяжёлые немцы ввалились в хлебную Украину и, разметая дорогу огнём и штыками, двинулись на восток. Многочисленные партизанские отряды не могли устоять против железной силы пришельцев и орущим потопом хлынули на Дон, через Дон на Волгу и Кубань…

Немцы заняли Ростов, из Крыма переправились на Тамань и с этих подступов грозили задавить весь благодатный юго-восточный край.

Немцы наседали по всему фронту. На Тамани они высадились со своими сельскохозяйственными машинами, и пошла работа – косили недозревший хлеб, прессовали и увозили всё: муку, зерно, солому, полову; на Дону гребли пшеницу, мясо, шерсть, масло, уголь, нефть, бензин, железный лом и всё, что попадалось под руку.»

Автор пишет, как один лихой молодец Иван Чернояров и дружок его Шалим «попали в банду атамана Дурносвиста. В огне и крови прошли всю Уманьщину. Однако Дурносвист вскоре был уличён в чёрной корысти и повешен своими же отрядниками. Выбранный ему на смену Сысой Букретов в первом бою испустил дух на пике сичевика. Чернояров принял командование над бандой и повёл её по древним шляхам Украины. Под Знаменкой дрались с гайдамаками, под Фастовом – с Петлюрой, под Киевом – с немцами и большевиками. <…> При самых пустяковых неудачах банда разлеталась, как дым на ветру, и Иван с Шалимом скакали по степи, окружённые двумя-тремя десятками самых преданных. Поворот счастья, и шайка быстро возрастала до нескольких сотен. Боевая, волчья жизнь вырабатывала свои права, которые не укладывались ни в какой писаный устав: смертью карался лишь трус и барахольщик, не желающий делиться добытым с товарищем, всё остальное было ненаказуемо…»

Тут самое время вспомнить о делах, творившихся по соседству – на Дону.

Благостный, привольный край донских степей не мог не родить своего бытописателя, судьбой брошенного пережить время смуты – Михаила Шолохова. Такие человеки не рождаются случайно.

Автор грандиозного полотна «Тихий дон» – подлинный летописец, собравший и воскресивший десятки имён, обликов, характеров, судеб; сотворивший роскошное полотно народных обычаев, нравов, речений; подаривший феноменальные картины русской природы. Всё это, кстати, требует написания солидного тома – исследования, которого, если не ошибаюсь, не существует по сей день.

В колоссальной эпопее Шолохова собраны такие чувствования и человеческие отношения (например, чего стоит по филигранности, тонкости и точности всего одна сцена самой первой встречи во время отпуска офицера-добровольца Листницкого с женой своего фронтового друга – поражаешься, как простой казак, мужик другими словами, по существу неинтеллигент мог написать такое), явлены такие картины жизни, страданий, ранений и смертей, что никаким «докторам живагам» и не снились. Кроме прочих достоинств романа, в нём очень сильна фактологическая основа (чувствуется, что автор был знаком не только с множеством документов того времени, но и прочёл немало мемуаров лиц исторических). С первых страниц повествование забирает читателя во власть подлинностью, достоверностью событий и лиц, в них действующих (от генералов Корнилова и Краснова до атамана Каледина и большевика Подтёлкова). Ошеломляет присутствие многих и многих имён, роскошное разнообразие характеров и внешности персонажей.

Поражает поведение российской интеллигенции (которая, как известно, была не только штатской, но и армейской) – из той самой среды, которая до войны бредила революцией. Вот как автор пишет о состоянии Добровольческой армии:

«Все наиболее мужественные гибли в боях, от тифа, от ран, а остальные, растерявшие за годы революции и честь и совесть, по-шакальи прятались в тылах, грязной накипью, навозом плавали на поверхности бурных дней. Это были ещё те нетронутые, залежалые кадры офицерства, которые некогда громил, обличал, стыдил Чернецов, призывая к защите России. В большинстве они являли собой самую пакостную разновидность так называемой “мыслящей интеллигенции”, облачённой в военный мундир: от большевиков бежали, к белым не пристали, понемножку жили, спорили о судьбах России…

Для них было всё равно, кто бы ни правил страной, – Краснов ли, немцы ли, или большевики, – лишь бы конец.

А события грохотали изо дня в день. В Сибири – чехословацкий мятеж, на Украине – Махно, возмужало заговоривший с немцами на наречии орудий и пулемётов.»

И сама природа в романе – неотъемлемая часть всего, что происходит с людьми. Ей даны права чуть ли не главного действующего персонажа, никак не меньше, и нередко главы романа открываются картинами природы – это она владеет всем, что развёртывается дальше. Картины её живописны, щедры и каждый раз неповторимы – несомненный почерк мастера. Кажется, из одних посвящённых ей цитат можно было бы составить целый сборник. Трудно удержаться от того, чтобы хоть некоторые из них привести здесь. Цитаты собраны из разных мест романа. Похоже, бόльшая часть авторского внимания сосредоточена на той долгожданной поре, которая трогает сердце каждого казака-хлебороба, скучающего по ней в долгие зимы. Имя той поры – весна.

«На четвёртой неделе поста сдала зима. На Дону бахромой легли окраинцы, ноздревато припух, поседел подтаявший сверху лёд. Вечерами глухо гудела гора, по стариковским приметам – к морозу, а на самом деле – вплотную подходила оттепель. По утрам лёгкие ледозвонили заморозки, а к полудню земля отходила и пахло мартом, примороженной корой вишнёвых деревьев, прелой соломой.»

«Ласковым телком притулялось к оттаявшему бугру рыжее потеплевшее солнце, и земля набухала, на меловых мысах, залысинами стекавших с обдонского бугра, малахитом зеленела ранняя трава.»

«Снег падал и таял на лету. В полдень в ярах с глухим шумом рушились снежные оползни. За Доном шумел лес. Стволы дубов оттаяли, почернели. С ветвей срывались капли, пронзали снег до самой земли, пригревшейся под гниющим покровом листа-падалицы. Уже манило пьяным ростепельным запахом весны, в садах пахло вишенником. На Дону появились прососы. Возле берегов лёд отошёл, и проруби затопило зелёной и ясной водой окраинцев.»

«С юга двое суток дул тёплый ветер. Сошёл последний снег на полях. Отгремели пенистые вешние ручьи, отыграли степные лога и речки. На заре третьего дня ветер утих, и пали над степью густые туманы, засеребрились влагой кусты прошлогоднего ковыля, потонули в непроглядной белёсой дымке курганы, буераки, станицы, шпили колоколен, устремлённые ввысь вершины пирамидальных тополей. Стала над широкой донской степью голубая весна.»

А за весной – там уж и лето.

«Темны июньские ночи на Дону. На аспидно-чёрном небе в томительном безмолвии вспыхивают золотые зарницы, падают звёзды, отражаясь в текучей быстрине Дона. Со степи сухой и тёплый ветер несёт к жилью медвяные запахи цветущего чебреца, а в займище пресно пахнет влажной травой, илом, сыростью, неумолчно кричат коростели, и прибрежный лес, как в сказке, весь покрыт серебристой парчою тумана.»

«На западе густели тучи. Темнело. Где-то далеко-далеко, в полосе Обдонья, вилась молния, крылом недобитой птицы трепыхалась оранжевая зарница. В той стороне блёкло светилось зарево, принакрытое чёрной полою тучи. Степь, как чаша, до краёв налитая тишиной, таила в складках балок грустные отсветы дня. Чем-то напоминал этот вечер осеннюю пору. Даже травы, ещё не давшие цвета, излучали непередаваемый запах тлена.»