У полковника вечером подвели итоги. За всем происходящим с чердака дома, что напротив трактира наблюдал Петренко.
– Когда ты от санчасти двинулся, за тобой два оборванца побежали, а солдат шагал по противоположной стороне, затем они у машины крутились пока ты обедал. Как только тебя в трактир вернули, появился штатский в пальто с поднятым воротником и в шляпе на самые уши напяленной; он дверь с улицы рукой придерживал, очевидно, на тот случай, если ты раньше времени появишься. Солдат дверь в машину открыл, но оттуда достал не портфель, как я ожидал, а мешок, мальчишкам его сунул, те прыснули в ближайший переулок, солдат сразу за ними. Штатский вошел в трактир, а вышел, очевидно, через кухню. Думаю, что это был наш грузин. У солдата щека платком перехвачена, как при больных зубах, так что лица я его не видел. Все проделано быстро, полминуты не прошло.
– А в трактир ты почему вернулся, – спросил полковник.
– Я когда пообедал, дал деньги махновские. Официант кричать начал, хозяина звать, жуликом меня обозвал, а я его успокаиваю, сейчас, мол, принесу, ошибка вышла, настоящие деньги в машине. Я пошел за деньгами, они следом мальчика послали, чтоб я не сбежал, но я сам пошел рассчитываться. Думаю, что вышло правдоподобно, должны поверить.
– Ну, дай-то Бог. На этом все, крымские дела закончены, завтра мы отплываем; жду вас утром у себя.
ПРОЩАЙ РОДИНА!
Последняя ночь для поручика Макарова оказалась невыносимой; ему труднее было в Севастополе, чем в Кунане, когда он прощался с семьей. Там они были еще вместе, и впереди еще было какое-то неопределенное количество времени и пространства, где, как ему казалось, могло таиться нечто способное еще хоть что-нибудь изменить: отсрочить или даже отменить отъезд. Но наступил миг, когда все вокруг сжалось до беспредельно малой величины, которая выражена тремя словами: «завтра мы отплываем». Он смотрит на стрелки часов – уже сегодня. Через несколько часов он сделает шаг, который отделит его от всего, что для него дорого, без чего дальнейшая жизнь теряет смысл. Он ступит на палубу корабля, и между ним и его прежним существованием произойдет нечто, после чего… Он не мог понять, что будет после, в его мозгу просто не было определения тому, что случится. В душе пустота, безысходность, переходящая в отчаяние. Зачем все это? Для чего и во имя чего?
Он стоял у самой кромки воды, пытался рассмотреть за уже отчетливо проступившим горизонтом свою милую сердцу Евпаторию, а за ней место, где осталось все, что составляло его прежнюю жизнь. К нему подошел Петренко: пора, друг, идем собираться.
В город уже входили колонны армии генерала Кутепова и корниловской ударной дивизии, другие подразделения Русской армии. Катера и шлюпки беспрерывно сновали между пристанью и крейсерами, броненосцами и эсминцами, транспортами, пароходами, и прочим огромным числом всяких судов, доставляя к ним военных и гражданских лиц. Бесконечные вереницы людей поднимались по трапам на пароходы, стоящие у стенок севастопольских причалов. По улицам города проходят патрули юнкеров; город они покинут последними. Вокруг пристани огромные толпы. К полудню патрули и заградительные части подошли к Графской пристани. Генерал Врангель, осунувшийся и бледный в черной черкеске, поблагодарил всех за службу. Несколько мгновений постоял с непокрытой головой, после перекрестился и отвесил низкий поклон родной земле.
Еще на катерах при погрузке и затем, когда уже отчалили, все обратили внимание на необычное состояние морской воды. Неподвижная, словно стеклянная поверхность, на ней нет даже намека на малейшую зыбь или шевеление. Поднятая носом катера волна через десяток метров исчезает и замирает в непостижимом спокойствии водной глади. Что это? Скатертью вам дорога или просьба остаться? У переговаривающихся на борту людей много всяких версий. Вскоре все смолкли, в едином порыве повернувшись к постепенно удаляющемуся берегу. Сплошная белая стена лиц, ни единого затылка. Многие что-то шептали. Молитвы? Слова прощания? Обещание вернуться? Неизвестно; стояла гробовая тишина. В быстро темнеющем воздухе, на берегу один за другим исчезали огни. Сердце Владимира сжалось; он попытался встать на носки, чтобы удержать глазами тот последний, дрожащий, может быть, где-то на Херсонесе. Но и он погас. Все исчезло, остались только холодные яркие звезды. И темнота вокруг, в которой перемещаются сотни огоньков; дрожа и подмигивая, исчезая за более высокими корпусами судов и тут же появляясь вновь. Диковинные светлячки летящие в неизвестность. Все молчали; некоторые плакали, не скрывая слез, многие украдкой вытирали глаза. В душе у каждого стучало одно – прощай Родина! А утром все избегали смотреть в глаза друг другу, словно стыдясь чего-то или чувствуя вину, как будто в эту ночь они совершили нечто недостойное. Грустная дума легла каждому на чело, затуманила взор, заставила опустить голову.
Полковнику удалось поместить Макарова в свою каюту, сославшись на его ранение. В каюте было две койки и промежуток между ними чуть больше полуметра; в каюте на двоих поместилось четверо. Кроме них еще священник и майор Бибиков, поэтому решили одну койку предоставить отцу Сергию, а на второй спать по очереди, меняясь через три часа. Протоиерей выразил бурный протест против такой привилегии и потребовал распространить на него общие правила. Теперь двое спали на койке, а двое бодрствовали, сидя на вещмешках в межкоечном пространстве. Ночью в каюте было холодно, а днем они сидели мокрые от жаркого пота; условия на палубах были еще хуже, поэтому они старались поменьше выходить наверх.
Майор Бибиков похож внешностью на Сократа, за что и получил от сослуживцев эту кличку; он доволен сложившейся ситуацией: рядом с ним потенциальные собеседники, которым просто некуда от него сбежать. Сейчас в нем живет неистощимое желание обсуждать что-либо, спорить и доказывать; чем маститее оппонент, тем с большим азартом бросается майор в словесную баталию. Вначале он принялся за Полковника, пытаясь втянуть его в дискуссию о том, почему мы проиграли войну. «Мы ведь ее проиграли, не так ли, уважаемый Александр Сергеевич? Теперь находясь в этой крайне не приспособленной для путешествия жестянке, называемой броненосцем со столь громким именем «Георгий Победоносец», двигаемся прочь от великой России, неизвестно куда и зачем». Полковник ответил ему кратко, что о результатах войны принято говорить только после ее окончания. Поскольку эта война еще не закончена, то не будем обсуждать итоги, которых еще нет. А идем мы курсом на Турцию, она пока единственная страна, где нас согласились принять. После этого полковник открыл книгу, давая понять, что разговор окончен. Но майор не из тех, кто так легко сдается; уже на следующий день он переключился на священника. Задавать духовному лицу вопросы, если они не связаны с религиозной темой неприлично, и Василий Иванович пустился в обход.
– Я смиреннейше прошу у вас прощения, отец Сергий, но я совершенно растерян и подавлен, поскольку не один я, а мы все оказались в столь плачевном положении. Я хотел бы узнать, насколько это возможно, в чем следует искать утешение нашим скорбям, которые неминуемо обрушатся на нас в изгнании. И кто укажет нам истинный путь к нашему спасению? И ждет ли нас, где-нибудь, это спасение, откуда оно придет к нам? Кто позаботится о нас на чужбине?
Майор едва не запутался в своей фразе, состоящей из стольких вопросов, впрочем, его это не очень беспокоило; для него главным было завязать разговор. Он собирался еще что-то добавить, но священник остановил его жестом.
– Поможет нам вера наша. Да, Господь действительно направляет наши ковчеги в чуждую нам страну, но не стоит сокрушаться и печалиться раньше времени, ведь мы еще не знаем, что нас ждет впереди. Вспомните: библейский Иосиф, будучи проданный своими вероломными братьями в рабство не только не погиб, но самоутвердился, несмотря на невзгоды, не только создал для себя достойную жизнь, но и смог оказать спасительную помощь отцу и своим братьям.
