– Для кого закончится, и чем?
– Не знаю. Для всех, наверное, и для всех по-разному … – У Владимира явно не столь безупречный французский, как у полковника, сейчас некоторые фразы у него выходят не совсем гладко. – Для меня – это окончание войны и, может быть, начало новой жизни; не знаю, я не провидец, но война, наверное, закончится.
– Ты ошибаешься, Владимир, если думаешь, что эта война может окончиться миром. Есть только один вариант: мы уходим отсюда в эмиграцию и потом, может быть, продолжим борьбу, если же мы остаемся, то наверняка все погибнем. Офицеры погибнут это точно, что будет с солдатами, сказать затрудняюсь. Армия уйдет, и вместе с нею все желающие. Ты готовься к тому, что придется отплыть вам семьей. Конечно, трудности будут, но если остаться, то будет хуже.
– Но я решил остаться, меня никто силой не заставит уйти.
– Ясно, что не заставит, даже пытаться не станет, ты ведь взрослый самостоятельный человек. И останешься, конечно же, в Евпатории?
– А где же еще? Я и работу уже присмотрел, но не сразу, отсижусь с полгода, пока все не успокоится.
– Евпатория самое худшее, что можно придумать в твоем положении. Это ведь большая деревня, где все знают друг друга. Соседи, друзья, знакомые – все знают, что ты белый офицер. И нигде ты не отсидишься: ранение погонит тебя в аптеку или к врачу, и все. Если доктор тебя не заложит, то это сделают соседи; пойми, они все обязаны будут это сделать, и вовсе не из-за нелюбви к тебе, нет, лишь только, чтобы обезопасить себя, не стать укрывателями. Тебя просто расстреляют во дворе твоего дома. И ты знаешь, что с твоей женой красные возможно сделают то же самое, что делали с их женами наши ублюдки. А успокоится все, скорее всего, лишь после того, как только большевики поймают последнего офицера-белогвардейца.
– Александр Сергеевич, но вы-то лучше меня знаете, что тогда в девятнадцатом красные, находясь у власти, никого не тронули.
– Они не тронули лишь потому, что у них просто на это не было времени. Боюсь, что теперь они придут надолго и посчитаются за все. Давай оставим пока эту дискуссию, она ни к чему не приведет, а попытаемся найти хоть какой-нибудь выход.
Первый разговор не дал никаких результатов, так же как и последующие.
– Из Евпатории твоим нужно уходить, безусловно, – сказал ему Зайцев. – Поищи что – нибудь в Севастополе, а еще лучше в окрестных деревнях.
Он убил две недели на поиски жилья, но ничего подходящего не нашел. Зато возникло новое решение.
– У Лены в деревне Алчин* тетя живет, может к ней попробовать? – вспомнил Макаров последний разговор с женой.
– А ты знаешь, это действительно неплохая мысль, – обрадовался полковник. – Кстати, завтра мой заместитель отправляется в Евпаторию. Вот и хорошо, поедешь с ним. Алчин, это же рядом, езды меньше часа. Я предупрежу зама, он даст тебе машину на пару часов. Как семью устроишь, возвращайся, будем думать, как быть дальше. Надумаешь переночевать, приходи, гостиница на Морской недалеко от собора.
– Спасибо, я тут сослуживцев встретил, думаю у них остановиться.
– Смотри, как знаешь. Машина завтра в семь утра от штаба. Да, в деревню поедешь, переоденься в штатское, не светись там с погонами.
На следующий день, собрав самые необходимые вещи, отправились в Алчин. Дорога была прескверная, если это вообще можно было назвать таковой – нарезанную колесами телег канаву. Деревушка небольшая; домик тетки стоял на пригорке, окруженный старыми акациями. Еще издали он показался Владимиру нежилым, когда подъехали ближе, у него похолодело на сердце. Окна заколочены крест-накрест досками, а входная дверь, сорванная с петель, стояла прислоненная к косяку. Попросив жену не выходить, он сам
Село Великое
отправился к дому. Внутри все было разгромлено: на том месте, где раньше стояла печь, кучка битого кирпича и золы, перегородки комнат выломаны, даже потолок большей частью сорван, и теперь там зияют насквозь дыры снятой черепицы. Вернувшись на крыльцо, встретил старика в женской шубе, подпоясанной веревкой.
– Угорели мои соседи, сгинули бедные еще прошлой весной. Кабы знать, где Ленку искать, написали бы. А так, куда писать? город-то большой! А дом разорили; строился видать кто-то. Приехали на трех подводах человек десять, подойди к ним, попробуй, как они с ружжом! Вытащили все. Там и мебель была, и посуды много, и одёжи целых два комода, все забрали.
Он отвел их на кладбище; там они молча постояли возле уже поросшей травой могилки.
– Кто же так разорил дом моей тетушки? – сокрушалась Елена, когда уже шли к машине, – Володя, спроси у него, – шепнула, кивнув на старика-соседа, – почему на нем шуба, принадлежащая моей тете? Я ее сразу узнала, когда купили, то укорачивали вместе.
– Ясно откуда, но спрашивать бесполезно, он все одно соврет.
Начал накрапывать дождик, и они отправились в обратный путь. Дождь вскоре прекратился, но поднялся ветер, который пронизывал насквозь дырявый брезентовый тент штабной машины. Домой приехали вконец окоченевшие, и что самое страшное, простудили малышку. Всю ночь она плакала, а утром позвали знахарку, но та сказала, что нужен врач, у девочки жар. Пришел доктор, который еще в детстве лечил Владимира, он уже тогда казался ему старым; он осмотрел больную, приложил трубку к ее груди. Приговор был неутешительным: очень сильная простуда, легкие пока еще чистые, но… Дальнейшего воспаления можно избежать, если девочку держать в тепле. В настоящем тепле, чтобы печка горела вовсю. Моя коллега Соня простуду лечит лучше меня, – и старый врач дружелюбно усмехнулся старушке, – вы можете смело положиться на ее компрессы и растирки, и особенно на ее лечебный чай. Пока с пилюлями подождем, завтра загляну, но запомните, для нее тепло – это главное.
Владимир вышел проводить доктора; они пошли в сторону набережной; в отличие от вчерашнего день выдался солнечным.
– Видите, как сегодня хорошо. Осень у нас постоянно теплая, так что будем оптимистами, но печку на ночь топите обязательно. Но я вижу, вас еще что-то беспокоит, Володя, говорите не стесняйтесь.
– Вы угадали, Виталий Львович, и не просто беспокоит, а вот где сидит, – и поручик постучал себя в грудь. – Большевики скоро Крым возьмут, похоже, что мне бежать придется, а как мне быть с семьей? А может остаться? Может эти страхи напрасны, и нас никто не тронет? Что вы скажете на это? ведь вы видели их здесь в девятнадцатом году?
– На мой взгляд, нет ничего унизительнее, чем бежать из собственного дома, но сделать вам это придется, мой друг. Какими они были тогда, я видел, но поймите, после этого прошло полтора года жесточайшей войны, и неизвестно, какими они будут сейчас. Поэтому бегите, не раздумывая. Потом, когда вы увидите, что все хорошо, вы вернетесь, и это, я думаю, будет совсем не сложно. Живому не сложно, только мертвые, как известно не возвращаются. Когда, вы считаете, это может произойти?
– Трудно сказать точно, но предполагают, что осталось нам около месяца.
– Это уже хуже. Сейчас сложно предугадать, как пойдет лечение, но в любом случае после того, как девочка выздоровеет, ей нужно поберечься. Впереди зима, любой рецидив в это время года опасен. Ей месяца два-три следует избегать сквозняков, переохлаждения, а еще лучше до самого лета. А что вас ожидает? вы ведь морем будете уходить? А это для малышки недопустимо, такой переход ее убьет. И что ждет там, куда вас занесет судьба? Надеяться, что теплая и комфортная квартира, думаю, будет наивно, но вот палатка на мерзлой земле или землянка с лужей вместо пола, более вероятны. Подумайте, Володя, во имя чего вы их туда потащите? Вас будет кормить военный интендант, а их кто? А ей сейчас молоко, творог да мед крайне необходимы, слабенькая она у вас.
Макаров три дня провел дома; за это время он сделал запас угля и дров, протопил печку и обклеил окна. В кладовке валялось старое одеяло, он утеплил изнутри входную дверь; теперь, пожалуй, следует съездить в Севастополь. Елене он пообещал вернуться через пару дней, а себе дал слово, что это его последняя поездка.
