– Я утонул? Где я теперь? А ты кто? – он выдал сразу три вопроса, и они явно утомили его.

– Я батюшка, помнишь, ты приходил в церковь с мамой в прошлое воскресенье?

Он вспомнил, кивнул согласно и протянул к священнику руки. Тот поднял его и понес к храму, сейчас будем пить чай. Хорошо?

– Хорошо, – ответил малыш, – а у тебя сильные руки. Теплые и сильные, как у нее!

– У нее? – священник остановился. – А она кто?

Мальчик закрыл глаза, помолчал, затем снова их открыл и улыбнулся.

– Она тетя. Она …– он запнулся, – нет, она птица. Или нет, она тетя с белыми крыльями.

– Ты ее узнал? Ты видел ее когда-то раньше.

– Нет, не узнал. Но я ведь не видел ее лица, только у нее был голос, как у моей бабушки.

– Голос? Ты слышал голос? – отец Никифор снова остановился. – Что же она сказала?

Она сказала …– он вдруг умолк, и батюшка проследил за его взглядом. К церкви со всех ног мчались его компаньоны. – Но я не помню, что она сказала. Что-то хорошее, а не помню.

– Вовка! Ты как? – закричали мальчики, еще не добегая до ограды.

– Я хорошо! Я нормально, – и он заерзал, явно собираясь высвободиться. Но его не отпускали. – Пока ты выпьешь чай, они тебя подождут, я тебе обещаю, – сказал батюшка и унес его в трапезную. Там он ему налил кружку, дал мятный пряник и вышел к ограде. Снизу смотрели две перепуганные и заплаканные мордашки, но все это – испуг и слезы – было для них уже в прошлом, а сейчас они уже почти счастливые. Потому как главное – все живы!

– Ну, расскажите мне все по порядку. Только, чур, не врать! Чья лодка?

– Лодка? Кажется деда Акима, но мы точно не знаем, мы замок, того … гвоздиком. Открыли и поплыли, а потом, когда остановились, в нее вода набираться стала, да так, что грести уже невозможно, не двигалась она больше. Ну, мы Вовку оставили вычерпывать, думали, что он не доплывет, а сами за помощью … Оглянулись, а уже все … И еще нам показалось, что прилетела большая белая птица и Вовку из воды вытащила. И понесла сюда. Ну, а мы думали … А что теперь?

Отцу Никифору понятно, о чем они думали. – Теперь идите к деду Акиму и падайте на колени, он добрый и все простит, – объяснил он мальчишкам. – В остальном родители разберутся.

Вовка уже выпил чай и сразу бросился к забору, собираясь покинуть церковный двор кратчайшим путем, но наткнулся на указующий жест в сторону ворот и побежал вокруг. Встреча была бурной и радостной; дети хлопали друг друга по плечам и выкрикивали что-то бессвязное, но очень веселое, что нельзя было понять взрослому уху. Они были довольно далеко, когда Вовка вдруг оглянулся и, увидев стоящего у ограды батюшку, бросился назад.

– Я вспомнил! Батюшка, я вспомнил! Когда она несла меня, она сказала мне тихонько: не бойся, внучек, я с тобой. Я спасу тебя сейчас и всегда буду приходить, и спасать тебя. – После этих слов мальчик поднял вверх лицо, оно стало у него вдруг серьезное, как могло быть у взрослого, но у него оно еще серьезней; их взгляды встретились.

– Это, правда, дедушка? – в его взгляде не только любопытство, в нем еще и тревога.

– Правда, внучек. Но ты должен всегда помнить свою бабушку, как только ты ее забудешь, тогда она больше не придет. Помнить и молиться. Я тебя научу.

– Хорошо. Я ее никогда не забуду! – тревога исчезла, его лицо просветлело, и он убежал.

Священник хорошо помнил старенькую Матрену. И не только он: многим в городе была известна общительная и доброжелательная бабушка Мотя, и теперь ее часто вспоминали при случае. Несмотря на возраст, ее трудолюбие восхищало, а энергия казалась неиссякаемой. Она обстирывала богатые семьи и убирала у них же; на небольшом огородике возле дома выращивала цветы и зелень, которые сама продавала на рынке; нянчила чужих детей, не забывая своих собственных. Интересно было видеть ее ни свет, ни заря спешащей на рынок с двумя корзинами в руках с привязанным на спине внуком. При всем этом она работала дворником городской управы, и ее участок возле Каменных ворот был всегда образцово чистым. Поговаривали, что она еще иногда сторожила ночью на рынке, подменяя своих подруг при случае. Кроме служебных, у нее еще были и общественные хлопоты, и самой важной из них – сборы умерших в последнюю дорогу и их отпевание, причем самых бедных, с которых она никогда не взяла ни гроша, умудряясь сама помочь хоть копейкой. И всегда старалась для церкви, убираясь внутри и снаружи, и приношениями: какими бы они ни были для самой церкви, для нее они всегда были значительными.

Заболела она вдруг, внезапно и тихо отошла без мучений. Отца Никифора позвали, когда поняли, что уже не только дни, а уже и часы ее сочтены. Когда он совершал требу, она заплакала.

– Не нужно плакать, голубушка, – сказал ей священник, – вы завершили свой путь, и Господь зовет вас к себе. Вам у Него будет хорошо.

– Я не о том плачу, что ухожу, батюшка. Я плачу о том, кто остается. О внуке своем Владимире плачу. Кто же беречь его теперь будет?

– Вы и будете, Матрена Ивановна, ведь вы его настолько любите, что вам не составит большого труда прийти ему на помощь, где бы вы ни были.

Поэтому священник точно теперь уверен, что «не бойся, внучек, я с тобой» мог сказать лишь один человек на свете. И еще он уверен, что этой тайны никто не должен касаться, конечно, кроме тех, кого она уже сама коснулась. Понятно, что он, батюшка, в ней единственный, кто лишний, но он им таковым единственным и останется. И пусть не обижается его друг Георг, помочь ему он не в силах.

Пока они пили чай, с улицы послышался шум подъехавшего экипажа – это прислали за батюшкой к больному купцу, что проживал в деревне Бешуй. Так я и не расспросил о чудесном спасении от утопления мальчика, подумал Георг. Слух об этом происшествии пошел от мальчишек, участников той рыбалки, чуть не закончившейся трагично, когда их лодка дала течь и ушла на дно. В той самой семье, которую Георг приютил в ноябре двадцатого, в разговоре упоминали, и не один раз, бабушку Матрену, а поскольку белого офицера звали Владимир, то он связал это вместе. Но сегодня ему снова не удалось узнать что-либо от священника. Ладно, как-то в следующий раз, подумал старик, хотя он точно знал, что следующего раза уже не будет.

Он перешел через улицу к бывшей гостинице Бо-Риваж и уселся на скамье под деревом. Внизу темно-синяя волна плескалась о прибрежные камни; чайки громко ссорились из-за мелкой рыбешки, выхватывая ее на лету друг у дружки. Когда-то Георгу посчастливилось быть здесь на чаепитии, устроенном в честь отъезжающего на отдых государя императора Николая ; все было торжественно и празднично, и евпаторийская знать смогла блеснуть на нем своими нарядами. Он смотрит на гостиницу, любуется ее архитектурой, и в его памяти всплывает еще одно, тоже немаловажное мероприятие, непосредственное участие в нем доставило тогда ему массу ощущений. Георг не мог сразу оценить происходящее с ним, и даже вначале заподозрил себя в измене родине. Конечно же, это была измена Франции, поскольку он выступал теперь против Англии, их бывшей союзницы. Хотя в России он уже прожил столько, что, кажется, любому понятно, где его настоящая Родина. Сейчас, когда ему уже так много лет, он еще больше запутался и решил теперь сильно об этом не задумываться. Так лучше, тем более, что после того, как старшие товарищи, а вслед и его ровесники перешли в мир иной, обсуждать это стало не с кем и потеряло смысл.

Как же это все у них начиналось? Ему сейчас трудно вспомнить, но то, что первый шаг был сделан именно в Бо-Риваж – несомненно. Ближе к вечеру на ее верхней террасе, куда послеполуденный ветерок уже приносит с моря желанную прохладу, неизменно собирался кружок городской интеллигенции. Большинству из них около шестидесяти, есть и постарше, и тема Крымской войны среди множества других нет-нет, да и займет главенствующее место. Они всё еще жили ею, и она властно напоминала о себе. Вскоре они сперва с удивлением, а затем и с радостью для себя заметили и молодых участников дискуссий, которых со временем становилось все больше. Россия только начинала выходить из беспросветного мрака той ночи, в какую ее погрузил до смерти напуганный декабристами император Николай 1. Потихоньку начинала возрождаться общественная жизнь и в ней политическая печать. Ведь благодаря ей стали известны слова, с которыми обратился князь Горчаков к русской армии, после того, как защитники города перешли по наплавному мосту на Северную сторону.