Потерял богатство, ничего не потерял,
Потерял здоровье – потерял половину.
Потерял веру – всё потерял!
(Народная мудрость.)
У З Н И К
Возникший в просторном помещении шум отодвигаемых стульев, гул оживленных, а затем, после – «встать! суд идет!» – тотчас смолкнувших возгласов присутствующей публики сообщили о том, что судья вернулся в зал. Слова приговора, окрашенные суровой тяжестью густого мужского голоса, гулко прозвучали во внезапно наступившей тишине. Пять лет каторжных работ! Вскрикнула и упала в обморок женщина, сидящая наискосок; в зале снова задвигали стульями, все сразу громко заговорили. Первые минуты, пока он понял, что речь идет именно о нем, Владимире Макарове, бывшем поручике Русской армии, а ныне сержанте Французского иностранного легиона, показались ему нереальностью, обычным кошмарным сном; их он в последнее время видел множество и прерывал их обычно стук в дверь и ненавистный голос тюремного надзирателя. Стоявшие за спиной конвоиры повели его к выходу сквозь реплики, большинство которых одобрили приговор. «Допрыгался, по нему давно тюрьма плачет, чтоб знал, на кого поднимать руку – это были самые вежливые из них. Несколько минут его мысли метались в голове какими-то беспорядочными обрывками, не имеющими никакого отношения к происходящему. Вначале он подумал о женщине, упавшей в обморок при зачтении приговора. Почему на ее шляпке вуаль? От кого она прячется? Какое отношение это имеет к нему, и почему в зале не открывают окна даже в такую жару? На окнах решетки, побег исключен, а дышать совершенно нечем. Ага, вот она, подсказка! В обморок она упала из-за невыносимой духоты, а не из-за него, а он подумал … Это исключено, она скорее всего, ждет суда над близким для нее человеком. Сегодня здесь слушается шесть или даже восемь дел, и неизвестно, сколько она уже сидит в этом мрачном даже по виду зале, не говоря уже о происходящем в нем. Но ему казалось, что глаза женщины неотрывно смотрели именно на него, и даже ее шляпа не в состоянии это скрыть. Ну и что? Глядеть просто больше не было на кого. Здесь, в Африке у него нет ни одного близкого ему человека, даже такого, кто бы посочувствовал или сказал ободряющее слово, а не то, чтобы сидеть в зале и смотреть на него, а после еще и сознание терять.
Арестантский автомобиль долго отсутствовал, возможно, уехал за очередной порцией заключенных, и конвоиры вдруг проявили максимум великодушия; во дворе они усадили его под деревом на скамье. И даже предложили сигарету, что было сверх всего. Он не курил, но сигарету взял, так как уже был достаточно опытен в таких вопросах. Наконец, какая-то фраза конвойных, прозвучавшая несколько настойчиво, вернула его к действительности. Они интересовались, не хочет ли он передать кому-нибудь последний привет?
– Мне некому, – ответил он, и это было действительно так. Его воинская часть сейчас сражается за полтысячи верст отсюда, Франция далеко, а Россия досягаема разве только в сновидениях. Теперь, когда он присел под деревом, обдуваемый легким ветерком, он принялся анализировать ситуацию. Ее нереальность состояла в том, что он был до сих пор совершенно уверен, что за свой проступок получит два-три месяца гарнизонной тюрьмы и в ближайшее время выйдет на волю, поскольку большую часть срока он уже отсидел. А может даже и этого ему не дадут: боевые действия в полном разгаре, на счету сейчас каждый солдат, а ведь он не просто солдат, он опытный командир пулеметного отделения, и возможно дело кончится тем, что с его погон срежут сержантские лычки и уже рядовым отправят на передовую. Стоит задуматься, почему же теперь ему за простую драку вешают столь огромный срок? Значит, дело вовсе не в ней, драке, а в чем-то гораздо большем, и до этого нужно ему обязательно докопаться. Уже сейчас стоит насторожиться, почему он сидит в тенечке и ему предлагают сигарету в страшное нарушение устава караульной службы. Возможно тот, кто отправляет его сейчас на каторгу, пытается узнать: есть ли в Фесе кто-нибудь, способный прийти на выручку русскому эмигранту.
Его привели в ту же камеру, в которой он находился до суда; грязная и вонючая, она уже не так сильно казалась ему такой, поскольку он был уверен: все, что ждет его впереди будет намного хуже. Он провел бессонную ночь, но не отчаяние было главной тому причиной. За свою не столь уж долгую жизнь ему пришлось испытать самые различные удары судьбы, причем достаточно сильные и частые. Настолько, что уже выработалось устойчивое защитное правило: ни в коем случае не отчаиваться и не паниковать. Казалось, что самое страшное с ним произошло тогда, в ноябре двадцатого, когда он покидал Севастополь, оставляя за спиной самое дорогое: жену, дочь, родных и знакомых. Оставлял все то, что должно было помещаться в одном едином слове Родина, и оно там помещалось, хотя это был целый мир! Но тогда он был не один. Рядом были тысячи, таких как он, и они ощущали плечи и дыхание, и даже казалось, стук сердец друг друга. А сейчас? Что же сейчас угнетает больше всего? Пожалуй, сознание полной беспомощности, в основе которой одиночество. Но полно! Одинок он пока только в этой камере, не в пустыню же его завтра поместят. Поэтому – прочь грустные мысли.
Днем его вместе с остальными вывели за два часа до обеденного времени; это уже начиналось мелкое издевательство, правда компенсированное в последнюю минуту четвертинкой хлеба и кружкой холодного чая. Тюремная машина тут же повезла их на вокзал. Заключенные в фургоне вели себя по-разному: одни безучастно смотрели в пол, другие, как и он, осматривались, изучая своих попутчиков, которые могли теперь остаться ими на очень долгий срок. Нашелся даже один активный, который подергал решетку на двери и даже попытался отодрать доски от пола. Эти действия тотчас же разбудили дремлющую где-то в самой глубине души крохотную искорку, безусловно живущую в каждом заключенном. Наверное, это мысль о побеге. Так уж человек устроен: в самые невероятно трудные моменты, вспыхивает и потихоньку разгорается огонек надежды на что-то хорошее там впереди, которое, правда не сразу, но обязательно с ним произойдет. И эта искра будет постоянно гореть в нем, хоть как-то согревая истерзанную душу.
Их долго везли поездом, затем они шли пешком, пока не оказались в небольшом лагере в двух километрах от какого-то крошечного городка. Лагерь назывался карантинным. Непонятно только насчет чего этот карантин. Заключенных проверят здесь настолько, чтобы исключить возможность заражения от них любой болячкой. Можно было подумать, что впереди их ждет престижный санаторий или дом отдыха, а не каторга. Кормили их скверно, но отсутствие муштры и обременительных работ делали жизнь в лагере сносной. Со временем они поняли, что находятся в месте, где их просто сортируют, скорее всего, по физическим признакам и в зависимости от срока предстоящей отсидки. Те два врача, которые находились в лагере, интересовались состоянием их организмов лишь в случае заболевания, и то только серьезного. Медикаментов, кроме нашатыря, хины и йода никаких; правда были еще сода для желудка и карболка при кожных неприятностях, а комары, клопы и прочая кусачая нечисть водилась здесь в изобилии. Время от времени приезжает крытый фургон и увозит десяток полтора заключенных в неизвестном направлении, а на их место прибывают новые.
Первым человеком, с которым сошелся Макаров еще по дороге к лагерю, был ротмистр Сергей Оболенцев, уроженец Тульской губернии. Познакомились они еще в поезде: « а я ведь твой земляк, Володя, – сообщил ему высокий широкоплечий мужчина. Мой дед переселился в Крым еще в 1863, когда остались там пустыми деревни после Крымской войны. И отец родился в Ак-Мечети, но в Тулу его вернули вместе с дедом, потомственным оружейником. Так что я тульчанин и крымчанин одновременно, кто тебе больше по душе, того и выбирай». У Оболенцева роскошная светлая шевелюра, волнистые волосы опускаются до самых плеч. «Как мне удалось, что не остригли? О! я тебе потом расскажу, это очень занятно. – Его голубые глаза смотрят на собеседника с веселой приветливостью, чем располагают к себе исключительно быстро. В Марокко он попал еще в двадцатом, но не через Крым и Галлиполи, как Макаров, а через Одессу, будучи офицером русской Добровольческой армии генерала Деникина.
