* * *
В сентябрьском номере «Богословского вестника» за 1902 год философ и церковный писатель Михаил Тареев опубликовал статью «Типы религиозно-нравственной жизни»48. Он рассматривал героев отечественной литературы. Первая группа характеризуется преобладанием «земного». Это люди, которые «при религиозном настроении с различною степенью силы, иногда значительной, живут всецело мирскою жизнью, во всей полноте её страстей, интересов и целей. Религия в их жизни – это одно из ценных средств достижения земных целей…». Сюда попал Патап Чапурин. В прокрустово ложе Тареевской типологии со всей сложностью того характера, который создал Мельников, он не вместился. Богослов ухватился только за то, что хотел в нём увидеть. Мельниковский характер – не только быт, но также психология и философия, сложная совокупность, сложнейшее отражение русского миропонимания. Да что один герой, и самого писателя понимали (и понимают) однобоко. Я солидарен с точным замечанием Измайлова: «Его романы появились уже тогда, когда русская критика оскудела. Большинство критиков не рассмотрело ничего кроме внешних форм и внешних фактов мельниковского рассказа. <…> Она не хотела постигнуть синтеза работы Печерского и не могла точными словами уяснить читающей публике, почему он ей так нравится и так врезается в память, – почему по прочтении “В Лесах” и “На Горах” ей становится в такой мере понятна русская душа»49. Тареев с его предвзятостью не исключение.
Разновидность этого первого типа – человек, который «не имеет вне религии интересов, но в религии не имеет ничего кроме своих личных интересов, своих страстей». Тут в одну упряжку с Чапуриным оказался запряжён… Великий инквизитор.
У второго типа «божественное или внешне преобладает над человеческим, не давая ему свободы жизни и развития, или же внутренне овладевает им, свободно проникает его, принимая его на служение в полноте его естественной жизни и развития». То есть, не будучи никаким инструментом или средством, превалирует над всем земным. «Подавлять страсти и привязанности, умерщвлять плоть, освободить дух от оков телесных потребностей и земных отношений – считается единственным призванием человека. Мир есть скверна, исключительное значение которой в том, что она дает возможность добродетели воздержания, победы над искушением». Тут Тареев тоже выделяет две подгруппы. В одной – Лозовский из «Живой жизниИ.М. Потапенко (раньше-то его читали все, а теперь кроме чокнутых литературоведов никто), в другой Егор Егорыч Марфин из «Масонов» А. Ф. Писемского, и где-то между ними – Аглая («Девятый вал» А.П. Данилевского) и Лиза Калитина. Она только упомянута, «причислена» сюда. Одним штрихом. Анализа образа в статье нет.
Тип гармоничного сочетания «земного» и «небесного» – Алёша Карамазов.
Тареев ставил задачей разобраться, в чём христианское призвание человека, смысл его духовного возрождения. Основополагающий принцип русской этики, по его мнению, должен строиться на евангельских (довольно общих) словах «Бог есть дух; и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине».
Отвечая Тарееву, целую статью посвятил Лизе Калитиной в «Русском паломнике» иеромонах Михаил (Семенов), будущий старообрядческий епископ. Его понимание этого образа мне кажется очень интересным:
«Вы помните беседу Лизы с Лаврецким о религии. Лаврецкий говорит ей о значении религии в истории, о значении христианства. Лизе не всё понравилось в его речи. “Христианином нужно быть, – заговорила не без некоторого усилия Лиза, – не для того, чтобы познавать небесное… там… земное, а для того, что каждый человек должен умереть”. Эти-то слова (из главы XXVI. – В.Б.) и послужили основанием для обвинений против Лизы.
Говорят, будто христианство Лизы не истинное, мёртвое христианство. Это будто бы тип, противоположный типу Алёши Карамазова, который любит жизнь, способен творить жизнь и преобразовывать её по духу Христову. Неприятно и больно было прочитать эти строки. Неприятно потому, что в них выразилось то же нежелание понять основную мысль русского христианства, какое выразилось в постоянных нападках на него в светской литературе. “Церковь, – говорят, – думает только о смерти, благословляет только похороны, совсем не интересуется жизнью земною, преобразованием и ростом этой земной жизни. Церковь умерла и поклоняется только смерти”.
Мы решаемся защищать Лизу не потому только, что нам симпатичен этот чистый и светлый образ девушки, в которой ярко горела искра огня Божия. Как видите, это вопрос принципиальный. Здесь решается вопрос, истинно или неистинно то понимание христианства, представительницей которого явилась Лиза, потому что, повторяю, она, несомненно, носительница общерусского религиозного понимания. Что такое Лиза? Существенная черта её характера, как я понимаю этот грациозный образ, очарованность образом Христа, слияние с Христом в Его духе и любви Его. Лиза приняла вполне Христа в свою душу. Образ Его всегда носился перед ней и определял каждое её дело и даже каждую мысль. С самых ранних лет Лиза живёт под обаянием Христова образа. Эту душу всегда наполняло чувство религиозное. “Глаза её, ещё ребёнка, – говорит Тургенев, – светились тихим вниманием и добротой, что редко в детях”. Самое воспитание она получила в церкви, в храме. Она полюбила храм, как любит его народ наш, и там она нашла утверждение того, что жило в душе её. Она воспринимала в свою душу учение веры не в сухом изложении катехизиса или учебника, а в живом действии, в живом откровении самой веры»50.
Иеромонах Михаил в своей статье делает акцент на сочувственном переживании церковной службы. Но это только один узкий момент.
Кем же было сформировано это «общерусское религиозное понимание»? Задаю этот вопрос потому, что он непосредственно связан с ильинским «сокровищем».
Няней Агафьей Власьевной.
Девочку она воспитывала именно по Ильину.
Воспитанию Лизы отводится особая XXXV глава в «Дворянском гнезде». Оно основано именно на ильинском принципе «живых образов национальной святости». Потому-то следующая воспитательница, «легкомысленная француженка» Моро, «не могла вытеснить из сердца Лизы её любимую няню: посеянные семена пустили слишком глубокие корни».
«Странно было видеть их вдвоём, – рассказывает Тургенев. – Бывало, Агафья, вся в чёрном, с тёмным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но всё ещё прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног её, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие Пречистой Девы, житие отшельников, угодников Божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, – и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали. “Желтофиоли?” – спросила однажды Лиза, которая очень любила цветы… Агафья говорила с Лизой важно и смиренно, точно она сама чувствовала, что не ей бы произносить такие высокие и святые слова. Лиза её слушала – и образ вездесущего, всезнающего Бога с какой-то сладкой силой втеснялся в её душу, наполнял её чистым, благоговейным страхом, а Христос становился ей чем-то близким, знакомым, чуть не родным. Агафья и молиться её выучила. Иногда она будила Лизу рано на заре, торопливо её одевала и уводила тайком к заутрене; Лиза шла за ней на цыпочках, едва дыша; холод и полусвет утра, свежесть и пустота церкви, самая таинственность этих неожиданных отлучек, осторожное возвращение в дом, в постельку, – вся эта смесь запрещённого, странного, святого потрясала девочку, проникала в самую глубь её существа. Агафья никогда никого не осуждала и Лизу не бранила за шалости. Когда она бывала чем недовольна, она только молчала; и Лиза понимала это молчание…»
