Перед дворцом находилась «беседка удовольствия», поделенные на несколько частей и окруженные самшитом цветочные клумбы. Вокруг можно было увидеть зеленолиственные дорожки из акантуса, клумбы из роз, величественные, в образах зверей оформленные самшитовые деревья. «Беседка удовольствия» имела форму полукруга, она была окружена стеной, покрытой плющом. В дом входили через портик, откуда попадали в столовую и в купальни справа и слева. (В доме) можно было обнаружить огромное количество комнат, мраморные карнизы восходили до высоты опорной стены, над ними виделись нарисованные «лесочки удовольствия» и птицы. Вокруг дома был Криптопортик или скрытый вход с колоннами, окна которого были сделаны из узорчатых камешков из Сегобрики. В конце осени Цецилия прогуливалась (обычно) здесь, ибо возвращалась назад в Рим не ранее декабря месяца. В ее гостиной имелся также Гипокастр (Hypocaustrum), кроме того, она заботилась, чтобы полыхал сильный огонь, дабы постоянно работал вделанный под землей котел, который был предназначен для того, чтобы горячий пар направлялся посредством железных труб в комнаты. Согласно представлениям того времени, это было удобнейшим, более здоровым и экономнейшим средством, чем угольная печь или камин, которые впоследствие заняли их место.

В деревенском доме Цецилии те, кто обожает любовные упражнения, могли обнаружить Сверистерий и Ипподром. Кроме партера был еще сад, который имел форму концентрических аллей, состоящих из кипрских растений и платанов, корни которых были покрыты плющом. Повсюду можно было увидеть кустарники из роз, буковые деревья, подстриженные на тысячу ладов, и маленькую пирамиду между ними. В одном из кустарников виднелось белое мраморное ложе для отдыха, которое покоилось на четырех колоннах из каристского мрамора. Напротив имелся колодец с вытекающей из него водой, и с бассейном, в котором плавали блюда в форме движущихся предметов, если кому-либо хотелось принимать пищу недалеко от воды.

Цецилия в сию минуту не читала ни Овидия, ни милетские сказки: она была обременена тем, чтобы занять работой своих многочисленных рабынь, которые вышивали прекрасно как фригийские женщины. Она читала «Об обязанностях» Цицерона и сочинения Сенеки, играла в игральные кости с одним пирронистским философом, который сомневался во всем, но не в счастье, коим он наслаждался, жить и питаться целый год у римской матроны. Впрочем Цецилия была счастлива и созерцая ее счастье можно было в то время обрести его тоже.

Во времена Римского государства было очень выгодно иметь возможность объехать весь мир вдоль и поперек, не имея и не предъявляя паспортов в каждом населенном пункте. Следовало на примере, как я тогда жил, видеть, какие бесконечные преимущества создавало для единичного человека политическое единство разных народов. Одно из высших огорчений деспотического правления есть всегда оскудение идей у его подданных. Люди, которыми управляют как детьми, становятся скоро таковыми. Если они не способны наслаждаться собственным досугом, а со всей страстью вмешиваются в общественные дела, или же совершают сие небезопасным, подчиняющимся причудам их интриги или упрямству способом, то их мысли и чувства обращаются на вещи ими обвиняемые, или, по меньшей мере, на вещи смехотворные и пустые. Я созерцал эту картину, воплощенной в правлении римского цезаря; меж тем, для национальной славы государства было бы достаточно прикармливать отдельных блистательных особ величием, вследствие чего рабы властелина мира были бы немногим больше, чем рабы обыкновенные.

Политическое единство мира обладает замечательным преимуществом: римляне, скверно властвующие, не страдали тем, чтобы узнать призрачную или действительно лучшую систему их соседей. Не испытывали страха, что их соседи насадят им новые нравы без необходимой гармонии с новыми законами. Свободные люди испытывали боль по поводу их политического рабства как следствие их произвола над собственными рабами, а те, обладая постоянным и гарантированным пропитанием, придерживались по привычке некоего практического стоицизма, и чувствовали себя по крайней мере лучше, чем ощущали себя люди в современной Европе, принадлежащие к низшим классам общества. Необъятность границ государства препятствует тиранам понять смысл существования отдельного (человека), а крепкие муниципальные учреждения, которые древнейшие правители, в том числе и самые злобные, имели мудрость допустить к деятельности, представляли для тирании управителя преграду, для управленческих служб которого было уже достаточным оставить открытыми двери для надежды на лучшее будущее. Эта политическая система римского государства могла бы быть реализованной в малом (объеме) при бесконечном (географически) существе тирании, словно исходя из этого, но система смогла проявиться не в малой, но в величественной форме. В государстве малой протяженности граждане периодически и чаще подвержены государственному произволу и, следовательно, деспотизму.

С тем будет то, чего ему желается. После этапа моей жизни при правлении Тиберия, Калигулы, Нерона, Домициана, Каракаллы и т.д. я позволил себе испытывать страх перед деспотическим правлением. Чуть ли не все индивиды обычно наслаждались здесь безопасностью и своей собственностью; немногие люди подверглись нападкам, но каждый постоянно находился под угрозой сего. Если привыкаешь к страху, не размышляя (критически) о нем, то приобретаешь легкомысленный характер, если привыкаешь к нему, о нем (совершенно) не думая, приобретаешь ужасный характер. При таком порядке вещей чувство безопасности общественной жизни владеет людьми крепче, чем при любой иной системе. Однако возникает страх морального разложения. Принадлежность к (определенной) партии неизбежна, но она разрушает всякое согласие, любое единодушие сограждан. Личная польза заменяет собою место добродетели и любви к отечеству. Добродетельные и беспорочные одинаково бессильны (перед этим) и каждый испытывает недовольство.

Через все то, что я в течение восемнадцати столетий видел, я пришел к выводу, что диктаторское правление временно, но в определенных пропорциях неминуемо неизбежно. Я понял, что продолжая свое бытие в обычные времена, оно несет в себе лишь преходящее, противоестественное благо, которое как следствие может порождать трагическое истощение сил, которое престарелые слабаки не хотят приписывать изменению системы, тогда как она, напротив, является все-таки следствием неразумного упрямства. Это те политические наблюдения, которые, я думаю, были записаны мной частью в парке Потсдама и частью в Версальском в 1787 году.

Впрочем, не все тогдашние цезари заигрывали с деспотизмом; были (среди них) многие, которые уважали права сената. Иные были образцом справедливости и добродетели. Ни Веспасиана, ни Тита нельзя отнести к плохим правителям. Но все-таки я, как еврей, не мог любить ни того, ни другого, и чтобы отомстить последнему, я желал бы (с превеликим) удовольствием соблазнить его Беренику.

При завоевании Иерусалима я потерял многих внучатых племянников и боль от разрушения моего отечества согнула меня. Я не мог понять, как мой соотечественник Иосиф мог легко утешиться по этому поводу. Многие годы я был сломан, не имел никакого желания отправиться в Рим. Во времена Домициана я пробыл там лишь два или три часа, когда мне представился счастливый случай увидеть этого кайзера падающего мертвым из окна своего дворца.

Недолго после этого я был в Эфесе, где в те времена восторгались храмом Дианы, считавшимся одним из чудес света. Он величественно возвышался, подпираемый ста двадцатью семью колоннами ионического стиля, высотой в шестьдесят футов. Недалеко от него продавал свои фантазии знаменитый Аполлоний Тианский. Он был похож – его внешность и его речи – на карманного игрока Калиостро, которого я вскоре увидел в Париже у принца Луи де Рогана, который думая, что я эльзасский еврей, допустил меня к себе. Между тем, было в Аполлонии нечто странное, ибо могу доказать это: я был в числе его слушателей, когда он оповестил о смерти Домициана в тот самый миг, когда тот был убит в Риме!