Язык церкви не может быть самоцелью. Должно считать очевидным, что церковь обязана существовать для мира, с тем чтобы сиял свет во мраке. Как Христос пришел не для того, чтобы служить лишь самому себе, так и христианам негоже пребывать в своей вере, как если бы они существовали только для себя.

А это означает, что вера, являя публично свое доверие и свое знание, обусловливает приверженность определенным мирским позициям. Если исповедание носит серьезный и отчетливый характер, оно должно, и это принципиально важно, переводиться на язык обыденного человека, выражаться на языке человека с улицы, языке тех, кто не привык читать Писание или обращаться к сборнику церковных песнопений, у кого иная терминология и совершенно иные сферы интересов. Это мир, в который Христос послал своих апостолов и в котором существуем и мы все. Никто из нас не является лишь христианином, мы все еще и частица мира. С необходимостью потому заходит речь о мирских позициях, о способах выражения нашей ответственности в данной сфере. Ведь исповедание веры стремится к свершению применительно к жизни, которой живем мы все, применительно к проблеме нашего действительного существования, ко всем теоретическим и практическим вопросам повседневности.

Если наша вера реальна, она должна вторгаться в нашу жизнь. Христианское вероисповедание в своем изначальном церковном звучании всегда будет получать неверное толкование в том ключе, что христианин рассматривает свой символ как дело совести и сердца, а здесь на земле и в мире господствуют другие истины. Мир живет с таким неверным толкованием, он видит в христианстве какое‐то дружественное «волшебство», принадлежащее «религиозной сфере», которое следует уважать и сохранять – и все, этого достаточно. В то же время подобное заблуждение может порождаться и изнутри, если тот или иной христианин захочет сохранить за собой эту сферу и будет оберегать свою веру как цветок‐недотрогу.

Кроме того, отношение между церковью и миром воспринимается иногда как вопрос размежевания границ, при котором каждый будет чувствовать себя в безопасности в пределах своих рубежей, даже если на границах и происходят иногда столкновения. С позиций церкви подобное размежевание никак не может наложить ограничения на ее задачи. Если исходить из самого существа церкви, то можно говорить лишь об одном: исповедание должно звучать и в сфере мира. При этом на языке совершенно рассудительном, полностью лишенном назидательности, на том языке, на котором говорят «снаружи». Это не должен быть лишь язык Ханаана. Речь идет о переводе, например переводе на газетный язык. Требуется сказать в мире, сказать доступным языком то же, что мы выражаем в формах церковного языка. Христианин не должен бояться того, что ему приходится говорить «неназидательно». Кто не в состоянии делать это, тот пусть подумает, а способен ли он в действительности и в церкви говорить назидательно. О, нам известен этот язык церковной кафедры и алтаря, который вне церкви звучит как китайский!

Остережемся того, чтобы замкнуться на самих себя и не пожелать занять мирские позиции. Один пример: в 1933 году в Германии было – слава Богу! – очень серьезное и глубокое и живое христианство и исповедание, однако, к сожалению, эта вера и исповедание немецкой церкви замкнулись на языке церкви и не смогли перевести то, что превосходным образом выражалось на языке церкви, на язык погребной тогда мирской позиции, отчетливо показавшей бы, что евангелическая церковь должна была сказать «нет» национал‐социализму, причем сказать, исходя из самой своей сути. Исповедание христианства не прозвучало тогда в такой форме. Подумайте о том, что бы произошло, если бы евангелическая церковь воплотила свое церковное знание в определенную мирскую политическую позицию. Она оказалась не в состоянии сделать это, и результаты налицо. И второй пример. И сегодня есть серьезное живое христианство. Я уверен, что ход событий во многих пробудил страстную жажду Слова Божьего и что пробил великий час церкви. Да не случится вновь так, что снова воздвигнется и укрепится лишь пространство церкви, а христиане лишь соберутся вместе. Конечно, надлежит со всей серьезностью заниматься теологией. Однако мы должны понимать, причем лучше, чем 12 лет тому назад, что подлежащее свершению в церкви должно также найти выражение в мирских позициях. Евангелическая церковь, если бы она сегодня захотела сохранить молчание, скажем, по вопросу вины в связи с недавними событиями, церковь, которая не пожелала бы услышать этот вопрос, на который в действительности следует дать ответ ради будущего, такая церковь заранее обрекла бы себя на бесплодие. Погибнет та церковь, которая не осознает, что у нее есть долг перед народом в тяжелый момент его судьбы, причем долг, заключающийся не столько в христианском наставлении в его непосредственной форме, сколько в том, чтобы найти для этого христианского наставления слова, позволяющие справляться с актуальными проблемами дня. Всякий христианин должен ясно понимать: до тех пор, пока его вера представляет собой раковину, в которой ему удобно пребывать, не заботясь при этом о жизни своего народа, до тех пор, пока этот христианин живет в ситуации определенного дуализма, его вера еще не носит характера подлинности. Такую раковину нельзя считать желанным местопребыванием. Нехорошо быть в ней. Человек есть нечто целое и существовать может лишь как такое целое.

В заключение напомню, что последняя часть вводного положения гласит: «в соответствующих деяниях и способах поведения». Я намеренно выделил это в качестве третьего момента. Что было бы от того человеку, если бы он говорил и исповедовал самым могучим языком, но любви у него не было бы? Исповедание – это исповедание жизни. Тот, кто верит, тот призван платить своей личностью. Это стержень, вокруг которого все должно вертеться.

Символ веры, который положен в основу данной лекции, начинается словами: верую в Бога. Мы произносим великое слово, развернутым представлением которого является христианский символ. Бог образует предмет веры, о котором мы вели речь в наших лекциях.

Бог составляет, если говорить емко, содержание возвещения в христианском сообществе. Однако нельзя забывать о том факте, что слово «бог», понятие бога, идея бога есть та реальность, которая так или иначе известна, присутствует во всякой истории религии и истории философии. И прежде чем двинуться дальше, следует остановиться и задаться вопросом: каким образом слово «Бог» в том смысле, в каком его употребляет христианская вера, относится к тому, что так называлось во все времена и в истории религии и в истории философии всех народов? Проясним, что же обычно называют «богом» за пределами сферы христианской веры.

Когда говорят о боге, о божественной природе, о божественной сущности или о боге вообще, то имеют в виду объект общераспространенного и явно выраженного устремления, «объект человеческой надежды и человеческой тоски по единству, основе, по смыслу человеческого бытия и смыслу мира». Имеют в виду также существование и природу существа, которое понимается как высшее, определяющее и господствующее над всем сущим существо, находящееся в тех или иных отношениях с отличными от него реальностями. А когда мы рассматриваем историю человеческого устремления, историю человеческих представлений об этом существе, то первоначальное и в то же время наиболее сильное впечатление связано со всесторонностью и поразительным разнообразием изобретательной способности человека, а также со способностью человека к произволу, к своевольному обращению с этим понятием, с этой идеей бога. Поэтому и возникает бесконечно разнообразная картина созданного человеком в этой сфере – картина в то же время чего‐то очень зыбкого, полного вопиющих противоречий.