Дорогой мой Андрей,

Я снова в Петербурге, в этом году в Александро-Невской Лавре я преподаю древнегреческий язык. Вместе со мной, разумеется, и Борис. Единственное отличие от моей прошлой поездки состоит в том, что я научилась читать по-русски, и уже понимаю значение некоторых слов. Увы, я не успею выучить как следует столь сказочно красивый язык, напоминающий мне луну, погруженную в воды. Я возвращаюсь сюда как к себе на родину, будто бы я тут родилась. Как мне подходит этот город. И, все же, если я задумаюсь остаться здесь насовсем – а я этого хочу – тогда я начинаю чувствовать, что для меня значат мои корни, моя родина. Не то, чтобы я погибаю от ностальгии, но чувство стыда заставляет меня собраться. В этих местах боролись за кусок хлеба совсем другие люди, не я и не мои предки. Совсем другие солдаты проливали здесь свою кровь, а не мои дети. Ведь Фермопилы до конца времен останутся в Греции. Как жаль, что для такой природы, столь мне близкой, для людей, чье мировосприятие мне так понятно, я навсегда останусь лишь гостем.

Я намеренно гуляю по городу неподготовленная, неосведомленная, не обремененная историческими документами или вырезками из газет. На улице я просто спрашиваю интересующие меня вещи, и только для того, чтобы поговорить с прохожими, увидеть их улыбку. И потом я прихожу домой и размышляю: разве возможно, чтобы столь скромные, столь интеллигентные русские люди убивали своих царей, построили ГУЛАГ и творили зверства?

В недоумении, в плену моих печальных и скоротечных дум, желаю тебе спокойной ночи.

Дорогой мой Андрей,

… Петербуржцы живут очень бедно, но стараются этого не показывать. Все делают молча, за закрытыми дверями. Не то, чтобы они не чувствовали себя свободными, напротив, полагаю, они следуют древнейшей морали, присущей вежливому гостю. Не едят на улицах, не целуются, где попало, не писают по углам, не кичатся дорогой одеждой, не клянчат деньги, а просто сидят и ждут, когда им кто-нибудь подаст – я видела вчера одну старуху, которая в одной руке держала книгу и читала, а в другой держала коробочку для милостыни, и, даже когда русские пьют, то не шатаются по улицам, а уходят и стараются не попадаться на глаза. Русские никогда не гадят, там где они живут. С улыбкой на устах, они не показывают, что у них на душе, даже в самых трагических обстоятельствах. Меня поражает, как рядом с больницами или церквями стоят родственники недавно скончавшихся людей и продают лекарства или их зубные протезы. Другие, такие же нищие, знают, где можно дешево купить такой товар и приходят закупиться. Лица печальные, но светлые.

Вчера утром я посетила храм Святого Николая Грека. Я представить себе не могла такое византийское величие! Иконы, которые иногда выносят из храма – настоящее сокровище. Не думаю, что на Афоне иконы лучше. Греческое изысканное искусство, понимаемое как часть благословения, прокладывает себе путь без отрыва от жизни, и в ее благо. Как же удалось сохранить это иконописное великолепие, как удалось его спасти от разграбления? Мы, греки, и без воинствующего атеизма, разграбили свои церкви. Храм Святого Николая находится в бедном районе, где-то недалеко от съемной лачуги Достоевского, где же еще? Такой контраст между жизнью до Революции и нынешними временами!

Служба шла осторожно, будто на ощупь, и больше напоминала разведку, чем таинство, и она впечатляла повторами. Какие-то греческие имена со «страхом Божьим». Ифигения, Иакинф, Сократ – такие имена произнес священник во время причастия. Это подвигло меня подойти к группе верующих, но я быстро поняла, что греческий язык давно угас в их памяти. Это обычные, простые и очень бедные люди. Так что, лишь тени и духи – мои ближайшие родственники.

Дорогой мой Андрей,

… Из садов Нео Психико16 я привезла с собой розы, заботливо укутав их влажным хлопком. И раздала их вчера. Самые лучшие я вложила в ладони девочки, Ольги Шушиной, положила другие подле памятника Чайковскому – погоди, я напишу тебе его имя по-русски: НАΔГРОGие П.N. yauckoβского 1840–189317, конечно, почтила Достоевского, и еще – Римского-Корсакова, Игоря Стравинского и Павлову. Мои движения были медленными, полными древнегреческого благоговения, движения, уместные подле надгробных плит. Что почувствовали усопшие? Я не поняла. Что они поняли? Довольно и того, что почувствовала я.

А я опять, пользуясь свободным временем, хожу по музеям, церквям и театрам. Скрепя сердце, я все же надеюсь встретить здесь следы своей семьи. Всюду видны туристы, удушающие коллективные создания, бесчисленные японцы, настоящие орды, все время фотографирующие все вокруг – у каждого в руках по фотоаппарату – причем, фотографируют они, как правило, только друг друга. Какое же все-таки бешенство охватывает от этого наивного способа обессмертить себя! Тем более, что все они похожи друг на друга, как две капли воды.

Я гуляю по городу в свободное от работы время. Очень устаю, но это приятное чувство усталости. Кроме того, я намеренно продлеваю время своего пребывания в Петербурге – ах, если бы было возможно вообще отсюда не уезжать! – ведь я больше не могу поехать в родной город, в Абмелакя. Моя душа будет скитаться там вечно, может и сейчас, когда я пишу эти строки, часть меня блуждает в тех садах.

Дорогой мой Андрей,

… Если кто-то захочет стать известным физиком, математиком, врачом, может, великим певцом, то он найдет средства, чтобы выйти за пределы своей малой родины. Если же это писатель или поэт, то ему стоит сидеть на месте. Улучшать свой язык, связывающий лишь немногих людей на планете, но бытующий уже многие века, погрузиться в него и внимать ему, поселить его в глубине своего сердца, во всю ширь, насколько это возможно. Наконец, позаботиться о своих корнях, добиться того, чтобы слова проникли в него, как татуировка – в кожу. И если когда-нибудь случится так, что ему потребуется покинуть свою родину, то он увезет свои корни сильными и целыми, а не легкими, как крылья, колышущиеся при слабейшем ветре.

Дорогой мой друг, я очень тебе благодарна за то, что ты есть, и за то, что ты читаешь мои письма. По твоей последней открытке я поняла, что тебя беспокоит то, что ты не отвечаешь на все мои письма. Прошу тебя, не переживай насчет этого. Стихотворений – твоих! – произведений, созданных Поэтом, мне вполне хватает. В них – вопиюще острый архетип. Я же не могу не писать. Путь, ты мне будешь отчим домом. Где-нибудь дальше я поясню свою мысль. Конечно, отчасти я управляю тобой, но на моем месте ты бы поступил точно так же, и даже скажу больше – ты уже так поступал. Все люди подчиняются когда-нибудь этому внутреннему порыву, для того, чтобы получить осязаемое подтверждение своего существования. Они бросают благожелательные слова, как монетки на счастье в фонтан, в надежде получить точный ответ. И если я этим злоупотребляю, если я, стоя на этом торжище, веду себя неуместно медленно – прости меня. Ты совсем другой человек, мой дельфийский оракул, а твое добросердечие – так же безгранично, как моя слабость. Еще, пока я живу, я хочу делиться своим опытом жизни в этом мире. Обрати внимание: это не игра.

Между тем, в моем уме все перемешалось. Пока я пытаюсь найти знаменитые номера, которые, в свое время, арендовал в бедных кварталах Николай Святославович Ставрогин, пока я ищу дворец, в котором жили Епанчины, чтобы составить наиболее полную картину места, где жил князь Мышкин – мой супруг Александр был точной его метафизической копией, до такой степени, что я до сих пор боюсь перечитывать этот роман Достоевского – я оказываюсь рядом с бедным рынком, поодаль от квартиры Достоевского. Прямо как в Анне Карениной: пообтерлась по округе, чтобы найти дворец своего брата Степана Облонского, где ее принимали во время поездок в Санкт-Петербург, и – вот: на старом кладбище при Александро-Невской Лавре я читаю на надгробных плитах: Вронский, Облонский, Толстой, Каренин. На мгновение я теряюсь – кто же из героев «Анны Карениной» – настоящий человек. Говорю же тебе – я в полном смятении!