Петя так перетрухнул, что неожиданно для себя побег. Прямо, скорей - в открытые ворота, на улицу. "Куда ты?" - услышал он громкий Нюрин крик...
Оставшись совсем одна, Нюра беспокойно огляделась по сторонам. Заплакала. И, громко причитая, так и пошла по Петиным следам через двор к открытым воротам.
- Ты чего ревешь, девка?! - хохотнули на нее парни, стоявшие у крыльца.
- Да вот Петруня, в синей рубахе, из того дома, изнасиловал, протянула Нюра, подойдя поближе к парням. Кровь мелкой струйкой еще стекала по ее ногам. - И вот в кино хотели пойти, а он убег.
- Да тебе не в кино надо идти, а в милицию, - гоготнули на нее парни. Иди в милицию, вот, рядом...
"А и вправду пойду, - подумала Нюра, отойдя от ребят. - А куды ж теперь деваться?.. Петруня убег, а в обчежитие иттить - девки засмеют. Пойду в милицию. Обмоюсь, - решила она, - кровь-то еще текеть..."
...Тем временем Петя сидел на сеансе около пустого кресла, предназначавшегося для Нюры, и ел крем-брюле. А когда в чуть угнетенном состоянии он пришел домой, его уже поджидали, чтоб арестовать. Арестовывали толстые сиволапые милиционеры; у одного из них все время текло из носа.
...Вскоре состоялся и суд. Народу собралось тьма-тьмущая. Перед началом, на улице, толстые и говорливые соседки обступили Нюру. У одной из них было такое лицо, что при взгляде на него оставалось впечатление, что у нее вообще нет лица. Она усердствовала больше всех. Другая, с лицом, похожим на брюхо, кричала:
- Чего ж ты, девка, наделала! Тебе ж совсем ничего, вон ты какая здоровая, платье на тебе рвется, а ему теперя десять лет сидеть!.. Десять лет каждый дeн маяться!.. Подумай...
Нюра разревелась.
- Да я думала, что его только оштрафують, - говорила она сквозь рев. И все... Да я б никогда не пошла в милицию, если б он не убег... Зло меня тогда взяло... Сидели б в кино смирехонько... А то он - убег...
- Убег! - орали в толпе. - Ишь, Нюха! Небось и не так тебя били, и то ничего.
- Били! - ревела Нюрка. - Папаня в деревне поленом по голове бил, и то отлежалась...
- Дура! - говорили ей. - Парень только из армии вернулся, шальной, мучился, а теперь опять же ему терпеть десять лет... Ты скажи в суде, что не в претензии на его...
Наконец начался суд. Судья была нервная, сухонькая старушонка с прыщом на носу, орденом на груди и бешеными, измученными глазами. Рядом с ней сидели два оборванных заседателя; они почти все время спали.
Петю, вконец перепуганного, ввели два равнодушных, как полено, милиционера. Глядя на виднеющиеся в окне безмятежное небо и верхушки деревьев, Петя почувствовал острое и настойчивое желание оттолкнуть этих двух тупых служивых и пойти прогуляться далеко-далеко, смотря по настроению. От страха, что его отсюда никуда не выпустят, он даже чуть не нагадил в штаны.
Суд проходил, как обычно, с расспросами, объяснениями, указаниями. Петя отвечал невпопад, придурошно. Окровавленные штаны в доказательство лежали на столе.
Чувствовалось, что Нюра всячески выгораживает его и дает путаные, нелепые показания, противоречащие тому, что она по простодушию своему рассказала в милиции и на следствии.
- Бил он вас кастрюлей по голове или нет?! - уже раздраженно кричала на нее судья-старушонка. - Совсем, что ли, он у вас ум отбил, потерпевшая?..
- Само падало, само, - мычала в ответ Нюра.
Но, несмотря на это заступничество, Петя больше всех боялся не судью, а Нюру. Правда, она так возбуждала его, что у него и на скамье подсудимых вдруг вскочил на нее член. Но это еще больше напугало его и даже сконфузило. Глядя в тупые, какие-то антизагадочные глаза Нюры, в ее толстое, напоминающее мертвенно-холеный зад лицо, Петя никак не мог понять, в чем дело и почему она стала для него таким препятствием в жизни. "Ишь ты", - все время говорил он сам себе, словно икая. Она напоминала ему, как бы с обратной стороны, его военачальника, сержанта Пухова, когда этот сержант в первый день Петиного приезда в армию ничего не сказал ему, а только молча стоял перед Петей минут шесть, глядя тяжелым, упорным и бессмысленным взглядом.
"Дивен мир Божий", - вспомнились Пете здесь, в казенном заведении, слова его деда.
Между тем в середине дела Нюра вдруг встала со своей скамьи и, собравшись с духом, громко, на весь зал, прокричала:
- Не обвиняю я его... Пущай освободят!..
- "Пущай освободят", - недовольно передразнила ее судья. - Это почему же "пущай освободят"?! - низким голосом пропела она.
- Зажило уже у меня... Не текеть, - улыбнулась во весь рот Нюрка.
- Не текеть?! - рассвирепела судья. - А тогда текло... Чего ты от него хочешь?!
- Сирота он, - отвечала Нюрка. - В деревню его возьму. Мужиком...
- Слушайте, - вдруг прикрикнула на нее судья, - нас интересует только истина. Вы и так даете сейчас странные, ложные показания, совсем не то, что вы давали на следствии. Смотрите, мы можем привлечь вас к ответственности. Суд вам не провести. Вам, наверное, хорошо заплатил дядя Сапожникова, возвратившийся из Крыма.
- Да я его и не видела, - промычала про себя Нюрка.
Петя все время со страхом смотрел на нее.
Наконец все процедуры закончились, и суд удалился на совещание. В зале было тихо, сумрачно; только шептались по углам.
Через положенный срок судьи вошли. Все поднялись с мест. Петя приветствовал суд со вставшим членом.
- Именем... - читала судья. - За изнасилование, сопровождавшееся побоями и зверским увечьем... Сапожникова Петра Ивановича... двадцати трех лет... приговорить к высшей мере наказания - расстрелу...
- Батюшки! - ахнули громко и истерично в толпе. - Вот оно как обернулось!
Петюню - в расход. Капут ему. Смерть.
Отражение
Виктор Заядлов уже почти не был человеком, даже по его собственному мнению. Жил он уже несколько лет оседлым эмигрантом в Нью-Йорке, в маленькой трущобной квартире. Работу он бросил (да ее и не было), жену сдуло, и больше вокруг него ничего не стало. Кормился он на помойках и на социальное пособие, которого боялся. Неожиданно, после многих лет нищеты получил он небольшое, но терпимое наследство - однако это уже ничего не меняло, и он позабыл о нем.
"Не все ли равно как жить", - подумал Заядлов в последний раз.
