Однако Инга поступила иначе. Она поцеловала меня.

Поцеловала? Все мои сведения на тему поцелуев – практические, теоретические и мечтательно-фантазийные – оказались не то что бледными или неполными, они оказались не про то. В них отсутствовала квинтэссенция поцелуя. Его главная суть. Как черно-белая фотография витражной розы в соборе не имеет цвета, как описание персика в учебнике ботаники не в силах передать сочности плода, как пересказ словами «Маленькой ночной серенады» Моцарта глухо и немо, как…

Да, и к слову: язык у Инги точно был на месте.

Мы начали встречаться – таким, кажется, глаголом обозначают мучительный процесс восхитительного познания друг друга. Теперь мое существо – душа, тело, внутренности, включая сердце и нервную систему, – металось между беспросветным отчаянием и сумасшедшим восторгом.

Путь из рая в ад и обратно оказался короче одного взгляда. Улыбка или вскинутая бровь – и в один миг мускулистые амуры безжалостно швыряли меня в бездну, кишащую бесами. Обратный взлет из геенны к облакам был столь же стремителен. Да, поцелуй, невинный чмок в щеку, безотказно открывал сияющие врата. За день такое путешествие совершалось не один раз.

Страшны были и пустые лиловые ночи – с какой легкостью моя фантазия могла выворачивать наизнанку целую вселенную! Ничуть не хуже хваткого иллюзиониста-гастролера, который звонким щелчком пальцев превращает белоснежный цилиндр в черный, стальной меч – в змею, а колоду карт – в стаю голубей. Чудесное превращалось в чудовищное в моем ночном мире элементарно и порой даже, как мне казалось, без моего участия. Я просто дрейфовал, уплывая все дальше в тот странный, страшный, безумный мир.

Плюс (скорее минус) встречались мы тайком.

Об Инге не знал никто из моих приятелей. Разумеется, ни отец, ни мать. Валет был последним человеком, которому бы я рассказал о ней. Мы встречались в странных местах – на кладбище, в костеле, на автобусной станции, на вокзале. Мы избегали людей или пытались смешаться с толпой. Брели меж заснеженных надгробий, толстых, как вдовьи перины, или мерзли на продутом насквозь перроне под надрывный вой уходящих поездов.

А то забирались вглубь мертвого парка и там целовались до одури. Наивная неумелость моя компенсировалась прытью. Я впивался в ее жаркую шею, словно пытался высосать яд из змеиного укуса. Потный лисий мех лез в рот, натертые щеки пылали, несмелая, но упрямая рука моя пробиралась под шубу, под свитер, под какие-то нежные тряпки и там, на самом подходе к пульсирующей цели, непременно натыкалась на ее руку. Холодные и цепкие пальцы ловили мое запястье. Что, если честно, даже успокаивало – не останови меня Инга, я бы просто не знал, что делать. Над головой в голых ветвях галдели вороны, еще выше синело ледяное небо. Домой я возвращался тихий и шальной, точно пьяный, с обкусанными в кровь губами и горящим лицом.

Немота Инги меня не тяготила. Наоборот, она делала мою латышку особенной, а отношения наши – еще таинственнее и романтичнее. Язык ее жестов, ее взглядов оказался вполне понятным. Сам же я мог говорить не переставая. Еще мне льстило – в чем я бы не признался даже себе – ощущение собственного благородства: я чувствовал себя почти герцогом, который планирует обвенчаться с сироткой.

Недели через три Инга знала обо мне все. В подробностях и деталях – я ничего не скрывал. Даже глупые мелочи, вроде соловьиного скрипа протеза моего покойного деда-генерала или волшебного запаха бабкиных фирменных рогаликов из песочного теста с ореховой начинкой.

Каюсь, я был не очень справедлив к брату: наша вражда в моей интерпретации приобретала мощь и размах эпической саги. Сам Валет представал если не мрачным злодеем, то уж по крайней мере хладнокровным негодяем, лишенным целого ряда человеческих качеств. Странно, но даже любовь не смогла добавить доброты к брату.

Отцу тоже досталось: его жизнелюбие, слегка мной приукрашенное, сделало его похожим на развеселого балагура, страдающего от инфантильного нарциссизма. Бильярды- карамболи, сигаретки с золотым ободком из Москвы, рыбалки да пьянки с дружками-пилотами, зеркальные сапоги, мотоцикл, привезенный из Германии… Каюсь, каюсь.

Единственный человек, о ком я говорил мало, была моя мать. Я действительно ощущал вину перед ней. Даже не вину – боль пополам с жалостью. Горечь, вроде неистребимого привкуса во рту. И не из-за обвинений Валета, не из-за хмурых отцовских глаз, даже не из-за ее, моей матери, тягостного немногословия – нет, боль сидела занозой где-то глубоко, жалость стала частью моего естества. Наверное, с этой отравой внутри я появился на свет – если такое возможно.

Лопуховое поле лежало на отшибе, между замком и бетонкой к аэродрому. Вдоль бетонки тянулись заброшенные огороды. Летом там попадалась морковь, и можно было накопать картошки для костра, а зимой огороды и поле превращались в скучную снежную пустошь, в центре которой торчала заколоченная часовня.

Именно там, в этой часовне, и нашли Гуся. Пацаны, игравшие неподалеку, заметили сбитый замок на дверях и забрались внутрь. Часовня считалась самой древней постройкой в Кройцбурге. Ее заложил рижский архиепископ, над дверью можно разглядеть мраморный герб со скрещенными мечами и рогатым шлемом, как у псов-рыцарей из фильма «Александр Невский». Под гербом готическими цифрами выбит год – 1347.

По слухам – так, кажется, пишут в провинциальных путеводителях – по слухам, часовня соединяется с замком подземным ходом. Расстояние приличное, к тому же пришлось бы копать под замковым прудом. Не то чтобы пруд был глубок, метра три, думаю, три с половиной. Летом мы с лодки ловили там карасей. Караси шли на хлеб, а если накопать червей, то запросто можно было взять и приличного линя.

Пару лет назад наша компания пыталась исследовать подземный ход; вооружившись фонарями, лопатами, шустрый Женечка Воронцов раздобыл даже где-то ржавую кирку, мы сорвали замок и пробрались внутрь.

Больше всего нас интересовала замурованная баронесса. По преданию – выражение из того же путеводителя – лет двести тому назад тогдашний хозяин замка, барон с немецкой фамилией, то ли фон Виттеншлоссер, то ли фон Виттенглоссер, приказал замуровать в одной из келий подземелья свою неверную жену. Ее любовника барон якобы заколол прямо на обесчещенном брачном ложе, а развратницу, снабдив едой и питьем – чтоб продлить мученья, – отвел в подземелье и там приказал каменщикам замуровать дверь.

Блудница, согласно легенде, оказалась на редкость живучей. Вой и плач доносились из-под земли несколько месяцев. Говорят, она и сейчас бродит по подземелью, иногда появляясь на поверхности в виде костлявой старухи в ночной рубашке с венком из репейника на голове. Сам я, разумеется, не очень верил в эту дичь, но Арахис клялся, что как-то ночью видел мерцающий женский силуэт, бредший по пруду от часовни в сторону замка.

Мы сбили замок, открыли дверь. В углу часовни действительно оказались люк и винтовая лестница. Оттуда несло как из погреба – тухлятиной и сыростью. Мы спустились в подвал, из подвала строго на север уходил черный коридор. Свет фонарика освещал лишь первые метров десять подземелья, дальше сгущался непроницаемый мрак. Мы замешкались. Низкий и узкий коридор, выложенный скользким булыжником, шел под уклон. Пологие ступени были грубо вырублены в сером известняке. Пока мы спорили, кто будет главным и кто за кем должен идти, нагрянул гарнизонный патруль. Нас накрыли и доставили к дежурному по гарнизону капитану Полуэктову. В штаб везли в крытом грузовике с двумя автоматчиками. Выдал нас сосед Мишка Куцый, которого мы не взяли с собой по причине малолетства.

Историю эту я рассказывал Инге, пока мы пробирались по заснеженному полю к часовне. Девственный снег был легок и сыпуч, местами доходил нам до колен. С реки дул ветер, волнами гнал поземку по снежному насту. На крыше часовни пышным пирогом сидела белая шапка, у стен за зиму выросли сугробы метровой глубины.

– Мы забирались на крышу и прыгали в снег. В детстве. – Я похлопал перчаткой по грубой каменной кладке стены. – Вот тут камни выступают, видишь? Ногу сюда – после цепляешься за решетку, подтягиваешься. Снизу кажется просто, а когда на крыше стоишь…