Плясунья с неожиданной злостью схватила в охапку оставшиеся пару десятков злосчастных овсяных печений и, выбежав на улицу, с размаху бросила в реку. Если она умрет, священник уж точно не пощадит Феба. Если бы не это обстоятельство, тогда другое дело. Но ответственность за жизнь любимого не позволяет совершить столь желанный – да, желанный! – шаг во мрак.
Эсмеральда старательно убеждала саму себя, что единственное, что помешало ей, – именно опасение за жизнь любимого. Грозно шикнула на ту часть своего сознания, которая смущенно намекнула, что про Феба она вспомнила, лишь когда сладкий яд уже потихоньку двигался в направлении дна, и нужно было как-то оправдать внезапный порыв. Соглашаться с тем фактом, что ей по-прежнему, несмотря на все несчастья, хочется жить, было почти что стыдно. И девушка с усердием, достойным лучшего применения, гнала прочь мысль о том, что теперь, когда в сердце ее поселилось сомнение касательно верности возлюбленного, на первый план выступили собственные несчастья. Вместе с тем, пережив вчера мысленно сцену соития с монахом, о чем она прекрасно помнила, хоть и находилась в некотором трансе, цыганка невольно начинала воспринимать это как вполне возможное событие. Прежде это был кошмар, который невозможно даже представить, как невозможно вообразить собственную смерть. Это было событие из какой-то иной системы координат; нечто иррациональное, не поддающееся логическому осмыслению. Теперь же плясунья ясно представляла, как бы это могло произойти, и из разряда невозможного подобный исход перешел в ряды крайне неприятных, даже ужасных, но вполне себе реальных событий. А с реальностью, в отличие от кошмара, вполне себе можно бороться. Реальность можно пережить и оставить в прошлом. Даже если она цепляется за подол платья и неумолимо тянет назад, даже если впивается в сердце крючьями воспоминаний, можно все равно стиснуть зубы и упрямо двигаться дальше.
Вернувшись в дом, прелестница задумчиво плеснула в глиняную миску холодного лукового супа и застыла над тарелкой, неосознанно кроша над посудой кусок ржаного хлеба. В сущности, это ведь не так страшно. Для кого ей беречь себя, если у Феба теперь есть невеста? А если нет?.. Если он остался верен и по-прежнему любит, тогда тем более она должна пожертвовать собой ради его спасения, тут нечего и рассуждать. Матушка… Она навсегда потеряет надежду обрести ее. «Тебя не слишком-то долго заботил этот вопрос, когда ты добровольно готова была отдаться капитану!» - язвительно напомнил внутренний голос, заставив Эсмеральду опустить глаза. Да она уже второй кусок скрошила!..
Цыганка принялась за еду. У нее есть еще, по крайней мере, три дня. Три дня, жалкие три дня!.. Как же поступить?.. Надежды, что поп вымолит себе и ей избавление, нет. Интересно, он сам-то в это верит?! Может, дает ей таким образом время? Глупости! Он просто чокнутый фанатик, столь же несдержанный в своей вере, сколь и в преступной страсти. Наверное, и впрямь собирается молиться, чтобы защититься от «колдовства». Лучше бы отрезал себе там, чтобы наверняка!.. Вот тогда точно ни одна женщина не сможет смутить его покой: Рай, или на что он там рассчитывает, обеспечен. И все будут счастливы.
Девушка криво улыбнулась от этой неожиданной мысли, а потом невольно хихикнула. Интересно, как поп отреагирует, если предложить ему такое решение проблемы… Впрочем, она снова думает не о том! Тут дело нешуточное. На карту поставлена ее честь, которую, по большому счету, она уже проиграла, когда вынуждена была последовать за монахом, зная, на что идет. Ладно, предположим, священник все-таки добьется своего… Ложка дрогнула в руке плясуньи; половина содержимого расплескалась, но остаток она все-таки мужественно донесла до рта. Итак, предположим. Он, конечно, стар. И некрасив ужасно. Но все же не так уродлив, как звонарь, а значит, могло быть и хуже. Подруги рассказывали, что в первый раз бывает больно… Подруги. Жюли, например, прелестная девчушка и в прошлом обитательница Двора Чудес, никогда не скрывала, что бережет себя единственно для того, кто предложит хорошую цену. Она всегда умела подать себя. Чуть не с одиннадцати лет кокетничала с проявлявшими интерес благородными господами и часто приносила неплохую выручку, хотя торговала довольно паршивыми пирожками, которые пекла мать. И план ее увенчался успехом: тринадцати лет от роду, чуть-чуть не достигнув четырнадцатой весны, она добилась поставленной цели. Жюли заметил и увез в Руан Робер де Круамар, некий священник, очевидно, довольно высокого сана. О ее дальнейшей судьбе Эсмеральда ничего не знала. Смешливая белокурая подруга только и успела, что рассказать о роскошных апартаментах, куда привел ее знатный господин в сутане, о ночи, проведенной на шелковых простынях, похвасталась небольшой брошью с красивым изумрудом… А через три дня тот самый священник, приезжавший в Париж, вероятно, по делам, умчал красотку на север, очарованный ее хорошеньким личиком, веселым нравом и обольстительной невинностью юности.
И тут священник! Впрочем, Жюли, кажется, не чувствовала себя несчастной, хотя и не испытывала по отношению к Роберу де Круамару решительно никаких эмоций. Она, впрочем, в отличие от самой цыганки, не была даже расстроена предстоящей разлукой с близкой подругой. Жюли была легкой, она кружилась, точно сорванный лист, в вихре жизни, танцуя между небом и землей и не желая иного партнера, кроме ветра. Ох, она бы, уж конечно, не попала в такую ужасную передрягу! А если бы и попала, быстро выпуталась. Например, начала бы распоряжаться архидьяконом, как ей вздумается, играючи вертя его страсть на кончиках пальцев и оплачивая исполнение своих прихотей мелкими монетами благосклонности. Даже немного жаль, что уличная плясунья, в отличие от уличной торговки, не привыкла продавать, не умеет продаваться, совсем не кокетка и так глупо мечтает о романтичной любви прекрасного офицера, когда пора бы подумать о собственной жизни. Вспомнить о том, что жизнь не спектакль, и играют здесь по другим правилам.
Будь что будет! Она не в силах сейчас изменить ситуацию. Стать кем-то другим, кто бы взглянул на это дело более прагматично, тоже не в ее власти. Остается ждать развития событий и надеяться, что молитвы сбрендившего монаха все же достигнут небес. И они милосердно приберут его до грехопадения… Да, это был бы идеальный вариант. Во всех смыслах. Для нее, во всяком случае, уж точно. Ах, если бы девушка знала молитвы, она тоже бы сейчас встала на колени и просила Богоматерь и ее Сына о смерти. О его смерти.
========== ///////////// ==========
Достигнув ворот собора, Клод первым делом отправился к епископскому дворцу. Луи де Бомон итак проявил практически ангельское терпение, на несколько недель предоставив второго викария самому себе – не стоило злоупотреблять его великодушием. К тому же, встреча была неминуемой, и лучше нанести визит самому, нежели ждать, пока за ним явится очередной мальчишка с приглашением, от которого уже нельзя будет отказаться.
Итак, архидьякон решительно вошел в здание дворца и попросил доложить епископу парижскому о своем визите. К счастью или нет, но приняли его незамедлительно.
- Кого я вижу!.. – Луи де Бомон де ла Форе, в прошлом - камергер Карла VII, а затем и Людовика XI, ослепительно улыбался, однако глаза оставались холодны. – Неужто сам мэтр Фролло почтил меня своим присутствием? Рад, рад безмерно!
- Ваше Преосвященство, я… - начал было священник, но был перебит.
- Присаживайтесь, присаживайтесь, отец Клод! Как ваше здоровье? Выглядите вы и впрямь не лучшим образом… Но, надеюсь, милостью Божьей уже идете на поправку. Мне, признаться, не хватало своего второго викария; вы ведь даже не соизволили никого проинформировать о вашем состоянии. Признаться, я очень волновался и ожидал худшего.
Епископ говорил мягким, вкрадчивым голосом, щедро приправляя каждую фразу сочувствующим тоном. Однако собеседник его прекрасно понимал, что Луи, если и не зол, то, как минимум, до крайности возмущен, к чему, признаться, были все основания. Каждое слово сочувствия было одновременно и упреком; каждый заданный заботливым тоном вопрос – язвительным уколом; последняя фраза – так и вовсе прямой угрозой.
