С болезненным стоном Клод вновь склонился над распростертой под ним жертвой. С отчаянием обреченного покрыл он поцелуями все ее лицо: легко касался губами прикрытых век, покрытого испариной лба, черных дуг бровей, бархатного пушка на висках. В безнадежной попытке донести до этой девочки всю нежность своей горькой любви, архидьякон лаской изливал бесконечную глубину чувства, которое она не понимала или не хотела уловить в его словах. Руки его дрожали, когда он осторожно провел ладонями по гибкому телу. Пальцы стиснули ткань камизы, задирая подол; горячая ладонь опалила девичье бедро, непроизвольно сжав его. Короткий стон сорвался с губ Фролло отчаянным криком раненой птицы: в это сладкий миг предвкушения он ощущал трепетное биение бесконечного блаженства в своих руках; и, однако, чувствовал себя совершенно несчастным. Желание и любовь, призванные дополнять одно другую, никак не могли ужиться в судьбе этого мученика и рвали его на части больнее, чем это могли бы сделать пара булонских скакунов. В то время как первое требовало немедленного удовлетворения, суля райское наслаждение в дьявольском огне страсти, вторая кричала о невозможности, нелепости идеи обрести покой, если страсть эта не будет разделена на двоих.
Раздираемый на части противоречивыми эмоциями, почти обезумев, судорожно сжимая в объятиях свою драгоценную добычу, священник не сразу придал значения тому факту, что красавица вот уже несколько минут не подает признаков жизни. Она не отталкивала его, не отбивалась, даже не шевелилась. Когда мужчина оценил, наконец, неестественность подобного поведения маленькой, упрямой колдуньи, сердце пропустило удар. Он вмиг покрылся холодным потом, тут же почему-то решив, что плясунья, должно быть, мертва – проклятое снадобье все-таки оказалось ядом. В секунду он скатился с кровати, пристально вгляделся в неподвижное бледное личико; вздрогнул, увидев, как приподнялась грудь от глубокого вдоха.
- Эсмеральда, - тихо позвал Клод. – Эсмеральда…
Она не ответила, даже не открыла глаза – лишь чуть дрогнули ресницы смеженных век. Цыганка не имела больше сил бороться, сопротивляться. Проклятая слабость, сковавшая тело, никак не проходила; голова налилась чуть заметной, непреходящей, жидкой, мутной болью. Сухость во рту сменилась воспоминанием сладости овсяных печений с выраженным привкусом чего-то резкого, прежде заглушенного… так вот, куда поп подсыпал яд!..
Плясунья не могла, как ни пыталась, заставить себя отвлечься и не чувствовать действий похотливого монаха. Она с пронзительной ясностью ощущала каждое его прикосновение, каждый поцелуй; в голове непроизвольно рождались яркие образы. Она почти видела, будто бы со стороны наблюдая, как он склонился над ней, как шарит нетерпеливо руками по ее телу, как тянется к устам, выпивая их мед в медленном поцелуе… К счастью, девушка не испытывала больше никаких эмоций: все для нее было кончено, а растекшийся по телу свинец расслабил настолько, что сохранять неподвижность оказалось не только легко, но и приятно – даже шевельнуть пальцем сейчас казалось непосильным трудом. Для себя же она уже твердо решила, что, как только все будет кончено, достаточно доесть смертельное лакомство и покончить со всем разом. От трех-четырех печений сердце едва не выскочило из груди; от десятка оно уж наверняка замрет, не выдержав столь быстрого бега. Она сбежит от монаха в манящую, сладкую во всех смыслах, милосердную тьму. Даже судьба Феба не занимала ее более: может ли взволновать хоть что-то юную, отчаявшуюся душу, мнящую себя на пороге вечности?.. Увы! Собственная судьба казалась Эсмеральде настолько несправедливой, что ей хотелось лишь поскорее завершить этот путь. Пусть кровь ее останется на совести мерзкого священника, пусть память мучит его всю оставшуюся жизнь!.. И Феб, когда узнает о ее кончине, пожалеет, что так легко поверил в нелепые обвинения и быстро нашел ей замену – в этот мрачный миг цыганка снова уверовала в рассказ звонаря.
Но что же поп?.. Почему медлит?.. Неужто решил пощадить ее? Нет, невозможно. Она ведь даже не сопротивлялась, покорилась, как он и хотел. Тогда с чего бы так резко оторвался от нее?..
- Дитя… - шепнул Фролло, закрыв глаза и бессильно прижимаясь лбом к краю постели; руки непроизвольно сжались в кулаки, выдавая напряжение будто сжатого в пружину тела. – Я не хочу, не могу… не хочу, чтобы все произошло так. Я ведь люблю тебя, слышишь?.. Но что тебе за дело до этого. Видит Бог, я отдал бы все за один твой ласковый взгляд… Невыносима твоя ненависть!.. Она страшнее пыточной Тортерю, больнее кинжала, что избороздил мою грудь во время твоего дознания, и побороть ее еще более невозможно, чем победить чуму. Что же мне делать? Скажи, девушка, что делать, как жить дальше?! Ты не принимаешь мою любовь, а я не в силах исцелиться от нее и избавить нас обоих от страданий! Не в силах, слышишь?!
Мужчина в ярости ударил кулаками по сухо отозвавшемуся ложу и вперил горящий взор в наконец взглянувшую на него прелестницу. Черные очи ее были пусты; в отличие от его собственных, они словно бы потускнели, затуманились поволокой тупого безразличия.
Архидьякон поднялся с пола и, медленно скинув подрясник, под которым была только сорочка, задумчиво произнес:
- Нет, это тупик. Это лабиринт, в который мы сами себя загнали и из которого нет выхода. Я блуждал по нему, точно слепец, в поисках дороги к твоему сердцу. Но теперь лишь понимаю, что, куда бы я ни свернул, везде будет тупик. Глупец, я ищу выход из лабиринта, не понимая, что он замурован. Запечатан, да… И страшное чудовище в божественном обличии Аполлона охраняет тот единственный путь, что ведет к твоему сердцу и один мог бы нас спасти!.. Безумие. Не стоит пытаться. Я заперт, я обречен на вечное скитание по лабиринту собственных страстей, на адскую пытку чувствовать тебя ближе, чем нательный крест, но дальше, нежели недостижимый для меня папский престол.
Клод опустился на постель. Провел рукой по черным локонам; мучительный стон прорвался сквозь плотно сомкнутые губы.
- Но я не смогу отпустить тебя, слышишь?.. Все равно не смогу. Чтобы ты досталась этому мальчишке с позолоченными шпорами?! Никогда! Я скорее убью и его, и тебя – да, его! – но не позволю коснуться твоего божественного тела. Я… быть может, однажды я сумею заслужить если не прощение твое, то хотя бы каплю сочувствия. Быть может, ты смягчишься со временем. Выкинешь из головы детские мечты о принце на белом коне и бежишь со мной далеко-далеко, прочь из этой проклятой страны. Или… нет, невозможно! Я никогда не смогу разлюбить тебя, никогда более не будет душа моя столь свободна, чтобы принести ее на алтарь науки, или столь невинна, чтобы посвятить ее Господу… Я не знаю, что ждет нас, девушка. Теперь спи. А я каждый день буду молиться, дабы милосердный Творец разрубил спутавшую нас паутину. И ты – ты тоже проси своих языческих богов о снисхождении. Ты и я – мы оба обессилели в этой странной борьбе. Кто-то должен уступить и принести себя в жертву; в противном случае гибель ждет обоих.
Эсмеральда слушала и понимала все, о чем говорил монах. Она тоже чувствовала неотвратимое приближение пропасти, в которую толкала их рука рока. И сейчас, впервые, быть может, слова священника нашли отклик в ее душе. Голос его звучал неестественно громко – или ей это только казалось?.. – будто вестник самой судьбы. «Кто-то должен уступить…» - многократным эхом повторялось в противно ноющей голове. Кто же?.. Она? Он? Только сейчас, в состоянии неестественного спокойствия, плясунья попыталась вообразить, что могла бы отдаться архидьякону добровольно.
Это была болезненная и неприятная мысль, но, в сущности, терпимая. Особенно если закрыть глаза и твердить, что все это – только ради спасения Феба. Нужно лишь добиться от палача обещания, что потом он отпустит ее и не причинит вреда капитану… Но куда же ей идти после?.. Всякая надежда обрести мать будет потеряна, в Париж возвращаться нельзя, да и вообще во Франции находиться будет довольно опасно. Бежать из страны, одной, без денег, без какого-либо плана?.. Это равносильно самоубийству, причем весьма неприятному и болезненному – от голода или разбойничьего кинжала. Тупик… В этом святой отец прав. Святой отец… Какая у него большая ладонь. И почему-то, в отличие от поцелуев, это осторожное объятие и эта покоящаяся на плече рука не вызывают такого протеста в душе. Интересно, это последствия отравления?.. Или он прав, и со временем можно привыкнуть ко всему, даже к нему? И она уже привыкает?.. Кажется, жар, наконец-то, начал отступать. Что за странное снадобье подсунул ей монах? И на какой эффект он рассчитывал?..
