С другой стороны, чем дольше людей заставляли кооперироваться, тем менее вероятно, что они сохранили способность к спонтанной кооперации, если она вообще когда-либо у них была. «Те, кто могут, делают», но обратное «те, кто делают, могут» не менее справедливо, поскольку мы обучаемся через действие. Люди, вынужденные полагаться на государство, не обучатся искусству быть самостоятельными и не приобретут привычки к гражданскому действию. Одно из самых знаменитых прозрений Токвиля (хотя у него были и более тонкие умозаключения) на самом деле относилось к различию между, с одной стороны, английским и американским «правительством» [government], которое оставляло пространство и потребность для низовых инициатив и, не слишком вмешиваясь в жизнь людей, побуждало их самих заниматься собственными делами, и, с другой стороны, французской «администрацией» [administration], которой не было свойственно ни то, ни другое. Влияние государства на формирование обычаев, зависимость ценностей и предпочтений от тех самых политических структур, которые, как считается, им порождены, является лейтмотивом, постоянно повторяющимся в моих рассуждениях.
Другой постоянно возникающей темой является запутанный характер причинно-следственных связей в общественных отношениях. Действия государства могут достигать или не достигать задуманного эффекта, а их ближайшие проявления ничего не гарантируют относительно окончательных результатов. Однако почти всегда они имеют другие эффекты, которые могут быть более важными и долгосрочными. Вдобавок эти непреднамеренные последствия могут быть определенно нежелательными, непредвиденными и, по сути дела, зачастую непредсказуемыми. Именно это придает жутковатый оттенок уютной точке зрения, согласно которой политика – это плюралистическая векторная геометрия, а гражданское общество управляет само собой и контролирует государство, которое представляет собой просто машину для регистрации и исполнения «общественного выбора».
Содержание данной книги разбито на пять глав, охватывающих логический (хотя и не обязательно соответствующий реальному времени) путь государства от одной крайности, в которой его цели не конкурируют с целями его подданных, к другой, в которой ему принадлежит большая часть их собственности и свобод.
Глава 1 «Капиталистическое государство» начинается с обсуждения той роли, которую насилие, подчинение и предпочтения играют при зарождении государства. Затем в ней выводится характерная схема государства, которое, если бы оно существовало в реальности, не находилось бы в конфликте с гражданским обществом. Я называю его «капиталистическим», чтобы подчеркнуть определяющий характер его отношения к собственности и контрактам. В таком государстве концепция юридически действительного титула собственности предполагает, что нашедший никому не принадлежащий предмет становится его владельцем. Такое государство не вмешивается в контракты людей ради их же блага (что также исключает возможность навязывания всеохватного, всестороннего общественного договора, направленного на преодоление «проблемы безбилетника» [free-rider] – соблазна попользоваться бесплатно тем, за что платят другие). Оно не позволяет себе сострадания и симпатии, которую оно могло бы питать к своим менее удачливым подданным, заставляя более удачливых оказывать им помощь. Точно так же оно является государством без политики [policy-less], минимальным государством (раздел «Контуры минимального государства»).
Для государства иметь одновременно собственную волю и желание минимизировать себя выглядит как аномалия, внутреннее противоречие. Для того чтобы такое желание было рациональным, цели государства должны лежать вне политики и быть недостижимыми методами государственного управления. Цель последнего, таким образом, сводится лишь к борьбе с не-минимальными соперниками (т. е. к предотвращению революции). Такого государства, конечно, никогда в истории не было, хотя его стиль и обертоны слабо проглядывают в одном или двух государствах XVIII–XIX вв.
«Политический гедонист», рассматривающий государство как источник благоприятного баланса при вычислении соотношения между помощью и помехами с его стороны, должен логически стремиться к более чем минимальному государству и изобрел бы его, если бы его не существовало[4]. Политический гедонизм индивида лежит в основе потребности в более всеохватной и менее вариативной схеме кооперации, чем мешанина контрактов, возникающая в результате добровольных переговоров (раздел «Изобретение государства: общественный договор»). Для гипотетического правящего класса политический гедонизм требует машины, обеспечивающей господство (раздел «Изобретение государства: инструмент классового господства»). Оба варианта политического гедонизма предполагают некоторую доверчивость в том, что касается риска, связанного с разоружением себя ради вооружения государства. Они также подразумевают веру в инструментальный характер государства, созданного для служения целям других и не имеющего своих собственных целей. Однако в любом обществе, где отсутствует полное единогласие и существует плюрализм интересов, государство, сколь угодно сговорчивое, не может преследовать иные цели, нежели свои собственные. То, как оно разрешает конфликты, и тот вес, который оно придает целям других, и есть способ достижения им собственных целей (раздел «Замыкание контура с помощью “ложного сознания”»).
Вопросы о том, является ли политический гедонизм осмысленным, благоразумным и рациональным, меняет ли наличие государства наше положение в лучшую или худшую сторону, совпадает ли выбор государства относительно производства тех или иных благ в его интересах с тем, каков был бы наш выбор, снова рассматриваются в главе 2 в их связи с реформированием, социальными улучшениями и полезностью, а в главе 3 – в контексте правила «один человек – один голос», эгалитаризма (и как средства, и как цели) и распределительной справедливости.
В то время как насилие и предпочтения стоят у истоков государства соответственно в историческом и логическом аспектах, политического подчинения оно добивается путем обращения к старой триаде – подавление, легитимность, согласие, – которая является предметом первого раздела главы 2. Легитимность обеспечивает подчинение независимо от возможной награды или страха перед наказанием. Государство не может увеличить свою легитимность по своему усмотрению, кроме как по прошествии очень большого промежутка времени. Чтобы обеспечить подчинение, у него остаются лишь различные комбинации подавления и согласия (хотя оно, конечно, будет использовать ту степень легитимности, которой обладает). Согласия в небольшой части общества – например, среди охранников в лагере – может быть достаточно для того, чтобы подавить остальных. Бóльшая часть выгод достанется меньшинству, достигшему согласия, а репрессии тонким слоем будут распределены среди многочисленного большинства. Если государство добивается подчинения в большей степени за счет согласия, то соотношение будет обратным.
По мотивам, которые в каждый конкретный момент кажутся верными, хотя со временем могут показаться необоснованными или глупыми, репрессивное государство со временем обычно начинает привлекать на свою сторону тех, кого оно подавляло, и активнее опираться на согласие (раздел «Принимая стороны»). В этом процессе сочетаются шаги, направленные на расширение политической демократии, и стремление к благу с мерами, вызывающими раскол и антагонизм: государство пытается получить поддержку больших групп общества, предлагая им значительное вознаграждение, отбираемое у других, возможно, более узких, но все же значительных групп. Побочным продуктом этого процесса создания групп выигравших и проигравших является то, что государственный аппарат становится больше и изощреннее.
