Утром Шурали удалось полюбоваться красивым видом. То, что ночью ему показалось городским пустырём, при свете дня оказалось довольно широким пустым пространством. На поле не было ни жилых построек, ни руин. Только несколько рощиц зеленели там и тут. На противоположном конце поля дымила трубами промзона. – Что смотришь? – спросил его русский на языке дари.

– Любуюсь полем. Я вырос в горах. Там Аллах вздыбил землю, подобно исполинским волнам. А тут всё ровно и красиво, плоско, как простая кукурузная лепешка.

Ибрагим Абдула усмехнулся и произнес простое и короткое слово на родном языке, но то была не брань. – Ты пишешь стихи? Ты поэт? – добавил он на языке дари.

– Не решаюсь называть себя так, – Шурали стыдился собственного смущения: русский смотрел на него пристально и испытующе.

– Ты их записываешь? Публикуешь в сети? – настаивал русский. – Я не знаю ваших букв! Мне не прочесть! Жалко! Жалко! Он выпятил губы и сразу сделался похож на обиженного ребенка. Шурали смутился ещё больше.

– Даже безгрешный перед Аллахом знает ошибок мглу: спотыкается, страдает, камнем валится в чёрную бездну… Любой из нас – как белой чадры подол, забрызганный уличной грязью.

– Ух ты!..

Шурали опасался, что русский продолжит свои домогательства, но двигатели машин взревели. Бородатые йеменцы стали рассаживаться по местам. Канадцы устроились над головой Джина Джафара аль-Налами – именно эта машина, по обыкновению, следовала первой в колонне. Сам Затычка, его женщины, его русский слуга по прозвищу Костя, его ближайший советчик Фархат ехали на броне второй машины. Порядок следования соблюдался в строгом соответствии с заведенными Затычкой правилами, но в этот раз боевая задача была объявлена заранее: на противоположном конце открытого пространства, на краю промзоны располагался топливный склад. Его следовало атаковать, захватить, заправить баки, а остатки топлива уничтожить.

Одна из машин – оснащенная крупнокалиберным пулеметом БМП – осталась на месте. Её расчёт состоял из двоих бледнолицых и бритых солдат – европейцев – приятелей, немца и шведа. Шурали никак не мог уяснить себе их имена, старался не разговаривать с ними и приготовился обидеться на Затычку. Для чего Шура-ли «норвежцы»? Медлительны, трусоваты, война для них что игра в солдатики.

– Не обижайся на меня, пушту. Я не могу доверить наше прикрытие неверным. В случае чего ты сумеешь исполнить волю Аллаха, да будет имя его прославлено всеми живущими! – так сказал на прощание командир, буравя лицо Шурали пронзительными черными глазами.

Шурали снял с задка брони ящик с ручными гранатами, раскрыл его и поставил слева, подальше от гусениц. Русский рассовывал по карманам камуфляжа запасные рожки.

– Правильно! Я тоже в группе прикрытия. Нам назначено быть вон в той посадке! – он указал рукой на небольшую рощу примерно на полпути к железобетонной коробке топливного склада. – Мало ли чего. Я на всякий случай буду тут неподалеку. Можешь на меня рассчитывать.

И он скрылся в зарослях пыльных кустов, росших на краю пустыря. Шурали остался наедине с биноклем. На боку черного корпуса одной из трубок белыми заковыристыми буквами европейских языков было выведено название фирмы-производителя, два слова: Carl Zeiss. Бинокль Шурали добыл в развалинах пригорода Халеба – снял с мертвого тела в камуфляже без нашивок и иных опознавательных знаков. Оптика оказалась отличной. Шурали с удовольствием приложил окуляры к глазам и подкрутил барабан фокусировки. Бетонная трехэтажная коробка склада заняла в сетке двенадцать делений. Шурали прикинул высоту здания в метрах и быстро рассчитал расстояние до склада – что-то порядка семисот метров. Совсем рядом. Он с сомнением уставился на дуло крупнокалиберного пулемета, установленного на броне. Молчаливое и холодное до поры, скоро оно начнет извергать потоки смертоносного металла. Возможно, многие погибнут. Возможно, погибнут попусту. Шурали вздохнул.

– Не печалься, друг пушту! – впервые за всё время войны бритый европеец заговорил с ним. Английский язык являлся и для него чужим. Наверное, поэтому Шурали так хорошо понимал каждую фразу надменного европейца.

– Я вижу наших, – Шурали старался говорить как можно вежливей, но слово «господин» в конце фразы не добавил. Боевой бригаде полагался один лишь командир, у которого не было ни заместителей, ни офицеров. Но «норвежец» смотрел на него настороженно, скрывая неприязнь под натянутой улыбкой. – Они высадились. Машины отошли к вон той посадке…

Шурали махнул рукой в сторону небольшой группы деревьев, располагавшейся чуть правее на пустыре, примерно в ста метрах от топливного склада.

– Ха! – сказал «норвежец». – Сейчас твои арабчата начнут палить почём зря! Слышишь, Олсен? Они встанут под стенку, поднимут стволы над головой и давай чудить. А чего? Дядя Сэм боеприпасы поставляет в изобилии. Можно палить хоть вертикально вверх! Пульки осыплются дождичкам, выстучат на касках быстрый степ. Война на востоке! Бородатые арабы сражаются с бритыми!

– Я не араб. Я – пушту, – вежливо напомнил Шурали.

Ему надоел этот разговор. Хотелось уже приступить к делу и он снова приложил окуляры к глазам.

– Да отстань ты от него! – вмешался голос из-под брони. – Не видишь разве – бородой до глаз зарос. Рожа чернее ночи. Глаза как дырки. От такого всего можно ждать. Разве ты не слышал, вчера он двоих сааровцев прирезал? Сам почти безоружным был. А их – трое и все с автоматами. Трое с автоматами, услышь меня, Олсен! И не побоялся ведь!

Товарищ Олсена под бронёй говорил на немецком языке, видимо надеясь, что Шурали совсем его не понимает. Надо бы прикрыть лицо свободным концом арафатки. Ни к чему европейским волкам видеть, как он улыбается.

Так Шурали дождался начала штурма. Следовало бы отдать должное отваге Затычки. Когда речь шла, как в данном случае, о походе в неизведанное, он всюду лез опережая всех. Фархат же напротив, всегда и непременно держался позади, порой в самый разгар схватки совершая торжественный намаз за скорейшую и славную победу товарищей. В набожность Фархата верили. Юные йеменцы почитали его первым знатоком учения Пророка, но Шурали думал иначе. Воспоминания о молитвах Фархата были подобны пробуждающему ненависть яду. Жгучий, выбивающий из глаз слёзы, он циркулировал по телу, переносимый кровью от одного органа к другому. Шурали старался отыскать среди мечущихся между огненными пунктирами фигур единственную знакомую. Сосредоточиться мешали чёрные мысли. Фархат! Ах, нет такой страшной пытки, такой мучительной, долгой казни, которой Шурали не хотел бы подвергнуть его!

Шурали слышал тихие переговоры под броней. Он не удивился, когда двигатель взревел и всё мгновенно заволокло белым дымом. Пришлось отступить назад и вправо. Так он получил возможность хоть что-то рассмотреть. Стоило Шурали совершить этот маневр – заработал пулемет. На несколько долгих минут он оглох и ослеп. Пришлось с особой тщательностью протирать линзы бинокля, чтобы избавиться от конденсата.

Дуло пулемета извергало прерывистые струи огня. Стена строения крошилась под ударами пуль. Стреляные гильзы сыпались на землю по правому борту БМП. За грохотом пулемета не слышалось гудения движка. Стена железобетонной коробки крошилась под ударами пуль. В воздухе повисло серое облако. Шурали ослеп окончательно.

– Эй! Олсен! Довольно! – крикнул он.

Но гильзы продолжали сыпаться ему под ноги. Шурали схватил одну из них и бросил в сторону откинутого люка БМП. Гильза скатилась по броне под ноги Шурали. С третьего раза ему удалось забросить гильзу в люк. Пулемет умолк. Бритая физиономия Олсена возникла над люком.

– Не горячись, брат! – сказал Шурали. – Наши вот-вот подойдут к объекту. Ты положишь своих!

Он говорил на английском языке, надеясь, что скандинав поймет его. Олсен в ответ лишь сложил большой и указательный пальцы правой руки в латинскую букву «О». Когда его голова скрылась в люке, Шурали услышал явственную речь его товарища, которого считал немцем: