Нарядные светофоры то запускали стройный конвейер сверкающих автомобилей, то приостанавливали его, словно дирижируя каким-то таинственным танцем: хрустально-прозрачные лифты за стеклами небоскреба, равно как и фигурки людей, двигались так неспешно, как будто служили наглядными пособиями – так сказать, цивилизация в разрезе. А Дмитрий вслух размышлял о том, что квартиру все-таки, видимо, выгоднее купить в рассрочку, а потом, если понадобится, продать – хотя он вряд ли куда-то тронется в ближайшие годы. Он говорил об этом с простотой и обыденностью истинного гражданина мира: фантом Родина мы разрушили сами, фантом Заграница позволили разрушить заботам. Вообще-то уже пора, говорил Дмитрий, откладывать деньги и на будущую учебу сына; но деньги и в России пригодятся – неизвестно, в какой стране моему внуку придется получать образование и сколько это будет стоить… Ведь жены у меня нет, мимоходом упомянул Дмитрий как о чем-то само собой разумеющемся. Я несколько напрягся, но он не собирался устраивать никаких эксцессов по этому поводу: раз так, значит, так.

– Но мать у моего сына есть, есть что беречь. Пока что. Мать она неплохая. Вернее, мама и папа для ребенка – это земля и небо, не надо у него их отнимать, пока можно. Я когда-то подслушал ваш с матерью разговор – вы думали, я сплю, – и испытал именно

леденящий ужас. Нет, вы не ругались, наоборот, были ужасающе предупредительны. Ничего, не огорчайся, никто не знает своих детей. Главное, чего мы не хотим понимать, – чем более беззаботное детство мы им устраиваем, тем сильнее они цепляются за него. И потом им всю жизнь весь мир чужбина. Когда так долго

– детство же это целая вечность – живешь в качестве единственного и неповторимого, ужасно трудно смириться с тем, что ты не единственный и повторимый. В жизни ведь есть только три пути – быть нормальным, как все, а если не можешь или не хочешь быть нормальным, остается два варианта – быть героем и быть неудачником. Вот ты сумел сделаться героем, а я…

– Ну, ты и выискал героя, – ввернул я, чувствуя себя мошенником.

– Не кокетничай. Ты как когда-то вдолбил себе в голову что-то свое – не важно, глупое, умное, хорошее, плохое, но свое, – так всю жизнь на этом и простоял. А я понял, что героем быть не смогу, – я даже и не вижу ничего такого, ради чего стоило бы быть героем.

– Героем стоит быть только во имя каких-то пьянящих фантомов, – потешил я свой последний пунктик.

– Интересная мысль… Возможно, я просто слишком много пил и от этого утратил способность опьяняться чем-то еще. А может, и наоборот – пил, чтобы не чувствовать своего отрезвления. Я подумаю. Так или иначе, в какой-то момент я понял, что героем быть не могу, неудачником боюсь, а быть нормальным – ужасаюсь.

От этого я и пил, и кривлялся – пусть лучше буду мерзким, чем нормальным. Но оказалось, что путь мерзости еще мучительнее, чем путь героизма, – и я сдался. Теперь я хочу одного – быть нормальным. Выполнять нормальную работу, получать нормальную зарплату, нормально воспитывать сына… Нормального сына. Ну, тебе-то, конечно, известно, что сегодня называют нормальной ту жизнь, которую могут себе позволить пять процентов населения земли, и я намерен войти в эти пять процентов. Так что можешь доложить маме, что у меня все нормально. У нормальных людей всегда все бывает нормально.

С каждым его словом остатки моей настороженности таяли все быстрее и быстрее: атавистические нотки ёрничества в его классицистическом монологе явно проскакивали только из-за отвычки быть искренним. Но глубь его – ощущал я своей глубью – была невеселой, но очень серьезной. И я понял, что наконец могу быть спокойным за своего сына: он сделался именно таким, каким я мечтал его видеть.

Нормальным. Умеющим смотреть правде в глаза и принимать ее.

Умеющим браться только за возможное, но уж здесь-то добиваться своей цели. Умеющим… Словом, я получил то, чего хотел еще вчера. И когда я это понял, я почувствовал невыносимую боль. Я сразу узнал ее – именно эта боль пронзила меня, когда я впервые увидел своего умненького домашнего барсучка, в синей школьной формочке затерявшегося в синих школьных шеренгах, испуганно поводящего добренькими глазками. Но что же было делать – не оставлять же его без образования! Взрослеть – переходить из искусственной, человеческой среды в естественную, нечеловеческую

– это всегда очень больно. Но пропитаться духоподъемными фантомами возможно только в среде искусственной, домашней…

Разница была только в том, что сегодняшняя боль отдалась режущим ударом в левой половине груди и электрическим в левом локте, и я осторожно полез в нагрудный карман за нитроглицерином.

– Ну-ну, ты что это… отец? – Лишь самой минимальной капелькой дружеской иронии Дмитрий подчеркнул выспреннее слово

“отец” – но слово “папа” и вправду звучит смешно, мы ведь, в сущности, теперь почти ровесники.

– Ничего, ничего, все нормально, сейчас пройдет.

Мы оба подождали, и понемножку, понемножку отпустило.

Я успокоительно покивал ему и – внезапно предложил:

Хочешь, я покажу тебе, где водятся черные белки?