Молчу. Он читает.

- Вам и в тюрьме-то сидеть не скучно с такими романами, небось сидите в камере и вспоминаете. Тут запись о приеме у маршала Тито, а чего же вы не записали, как отплясывали голой на этом приеме на столе?!

Вспыхнуло "М". Увели.

Те же бесконечные коридоры, лестницы, лифты, та же могильная тишина, в которой раздается отвратительное цоканье языком: надзирателей обучили цокать для того, чтобы арестанты не могли встретиться, когда ведут с допроса или на допрос. Ну как его, члена партии, может быть даже орденоносца, обучали этому цоканью! Самое отвратительное, что все они одеты в нашу настоящую военную форму, плохонькую, нищенскую солдатскую форму, в которой лежат в земле миллионы, спасшие родину в войну, а теперь оставшиеся в живых должны козырять этой падали! Одеть бы этих человеческих уродов в такую форму, чтобы люди от них шарахались в стороны, чтобы их видно было за тысячи километров, и так пускать по улицам, чтобы те, другие, защищавшие родину, не обязаны были перед ними козырять! Раздалось цоканье, надзиратель мгновенно втиснул меня в деревянную будку, их по коридорам много, замерла... сапоги надзирателя... и в какой-то непонятной обуви тяжелые шаги мужчины... слышу его дыхание... а если это Борис...

Села на кровати, передумываю все: Соколов не посмел бы со мной так разговаривать, если бы я не была арестанткой, значит, все, значит, выхода отсюда не будет. Как вести себя... плетью обуха не перешибешь, я начинаю Соколова ненавидеть, ненависть ослепляет, я буду говорить не то, что надо, не надо вообще сразу отвечать, не подумав, надо сыграть роль не очень умной, беспомощной, не разбирающейся в жизни, в людях, в политике, я должна сыграть ее безукоризненно, не сфальшивить, Соколов умный, страшный зверь, он сразу поймает.

На допрос. Соколов читает. На столе много бумаг.

- Это надо же так отмочить! И где! На приеме у маршала! Ничего себе тостик, за своих говенных родителей! "За всех, кто в Сибири!" Проститутка рваная...

Мне плохо. Увели.

Только ввели в камеру, отчаянный молодой мужской крик: "Мерзавцы, убийцы, что вы со мной дела..." - кляп. Крик из душегубки, в которую меня посадили в первую ночь. Но на нашем этаже только женщины... и голос... я его знаю... Юрка! Мой шофер Юрка! Это немыслимо. Это невозможно! Этого не может быть! Двадцатилетний белобрысый мальчишка Юрка из рабочей семьи! Зачем он им?!

Часа через два опять на допрос.

- Подумаешь, побледнела... ишь ты... самая знаменитейшая матерщинница на всю Москву, и вдруг, видите ли, ей плохо! Довольно кривляться, надо признаваться, не валять дурака и не отнимать у меня время...

- Я матом не ругаюсь. Это сплетня.

- Все у нее сплетня, может быть, и этот ваш тостик, который вы отмочили при всем генералитете на новогоднем банкете у маршала Конева в Баден-Бадене "За тех, кто в Сибири", - тоже сплетня?? Когда генерал Желтов спросил: "Что, у вас там родные?" Что вы ответили? Что и у вас, и еще у тысяч! А вот в этом году мы и вас присоединим к этим тысячам!

Смутно вспоминаю, что тост поднимала, я его поднимаю в каждый Новый год.

- Нет, не могу припомнить.

...кто же! Кто мог быть здесь стукачом? Не маршалы же, не генералы, видевшие смерть. Кроме меня, штатских было двое - Миша Вершинин и Жорж Рублев, неужели они могли написать донос?

Увели.

Соколов - садист, уже две ночи я совсем без сна, сил и так нет, без сна уплывают последние: отбой, хоть бы вытянуться на кровати, на допрос, а сегодня ночью "М" давно уже погасло и когда ввели в камеру - подъем. Начали отекать ноги. Соколов стал еще серее, но он-то днем спит, представляю, какая я, он сказал, что мы ровесники, несколько раз за ночь я, наверное, засыпала и падала со стула, он отрывался от чтения или писания и безучастно бросал на меня взгляд. Начали заходить в кабинет какие-то полковники, подполковники как бы по делу и нагло меня рассматривать, а один даже усаживается в углу против Соколова.

Отбой. Допрос.

- Какому это югославскому генералу или полковнику вы подарили свой портрет с пожеланиями удач в жизни?

- Не помню. Их несколько, которые, уезжая, попросили мою фотографию и автограф.

- Я напомню: Момчило, или Мома, или, как вы его прозвали, Чило, и теперь этот ваш Чило сидит в белградской тюрьме и поливает вас и Горбатова грязью за ваше гостеприимство, говорит, что вы работали у нас и заманивали его в свой дом.

- Но при чем тут я? Это обычный автограф, который дарят актеры своим поклонникам.

Вошел жирный, большой, с маленькими глазками полковник, еще более неприятный, чем Соколов.

- Начальник отдела, в котором вы сидите, полковник Комаров.

Он не сел, а встал у стены.

- А этот Чило тоже присутствовал на приеме у Тито, когда вы там голая отплясывали на столе?

- Я ни голая, ни одетая, ни на столе, ни на полу у маршала не танцевала.

- Ну, ну, ну! Вы что, страдаете нарциссизмом?

- Что это такое?

- А это влюбленность в свое тело! Что, оно такое уж красивое?! Аппетитное?! И кожа, как шелк?!! Значит, не вы собой любовались, а вами любовались?! Га-га!

...ублюдки...

- Это сплетня, и к политике никакого отношения не имеет.

- Сплетня! Сплетня! У вас все сплетня, а у нас факты.

- У нас в стране сплетни, потому что ничего не известно ни о ком, если бы такой факт произошел в Европе, о нем знали бы мгновенно.

- Рассказывайте о приеме у Тито.

...Почему спрашивают о Тито? Почему ни слова о Поповиче... Может быть, он с ними против Тито...

Соколов записывает, не перебивая. Тот, второй, так и стоит у стены.

- А вы когда-нибудь до ареста с нашим министром встречались?

Про встречу Нового года молчу.

- Нет, никогда.

- И лицо его вам не показалось знакомым?

- Нет.

- А кто у вас бывал из военных в номере, когда вы жили с Горбатовым в гостинице "Москва" во время войны?

- Очень много.

- Нет, не фронтовиков.

- Не фронтовиков-военных еще не было в Москве.

- Ну уж прямо! А учреждения? Мы же, органы госбезопасности, вернулись из эвакуации через год.

- Я не помню.

- Ну уж так и не было ни полковников, ни генералов, никаких военных, которые ухаживали бы за вами? Не было?

- Я таких не помню. Было не до этого. Была совсем другая атмосфера дружбы, никто ни за кем не ухаживал.