Именно с приема в этом посольстве все и началось: прием был милым, тихим, домашним, и сама миссис Пандит домашняя, и две ее юные дочери, сестрички Трилоки... Это были его глаза... тогда, в снежных хлопьях, в парадном венгерского посольства, он совсем не говорит по-русски, я - по-английски, в мое свободное время мы катаемся за городом, было что-то мистическое в его покое, в его восточной тишине, в его безъязычии, и я все додумывала сама в его нежных словах, сказанных на незнакомом языке, и такое спокойствие находило на меня, тогда Трилоки приобрел словарь и, смеясь, перевел мне, что за ним почему-то следят и следят за всеми иностранцами. Встречи начались исподволь, тихо, странно. Наступила весна, мы уехали далеко за город, и я увидела в грязи первый распустившийся подснежник, Трилоки остановил машину, полез в грязь и принес мне этот подснежник. Когда я опаздывала на наши редкие свидания, у Трилоки лились слезы, и приходилось останавливаться - он не видел шоссе, и ничего еще между нами не было, потом я уехала надолго, на все лето, и только осенью мы встретились снова...
- Мы знаем все о вас. Мы следили за вами. Вам предъявляется статья 6.
- Что это?
- Шпионаж.
- С этой статьей я не согласна! Я действительно передавала Трилоки перепечатанные страницы из книги Станиславского "Моя жизнь в искусстве", о том, как стать хорошим артистом!
- Да вы к тому же еще и ехидная!
- Я хочу знать, кто и за что меня арестовал!
Меня увели.
Сорвалась! Наверное, нельзя этого делать. Я должна быть спокойной, чтобы понять, почему я здесь, что со мной происходит.
Скорее бы ночь! Скорее бы ночь! Температура спала, болезнь от потрясения вышибло, но еле стою на ногах.
На допрос.
Соколов груб. Зол.
- Мало того что сама антисоветчица, еще и других втягивала и создала эдакую прочную антисоветскую группку! Все они уже признались. - Соколов подает бумагу - я обвиняюсь по статье 58, пункт 10.
- А что это?
- Антисоветская агитация.
- В чем она заключается?
- А вот это уже покажут свидетели.
- Доносчики. Как я понимаю, свидетелей в вашем учреждении не бывает.
- А если так, то не считаете ли вы, что за ваши вот такие разговорчики я могу все что угодно с вами сделать.
- Считаю. Вы уже и делаете "все что угодно".
- Ну нет! Будет намного хуже!.. Так вот, лучше будет для вас, если вы признаетесь и все расскажете сами.
В камере лечь больше не дали: оказывается, лежала я потому, что болела, ложиться можно только после отбоя ко сну и до подъема, и когда я, сидя на кровати, закрыла глаза, тут же щелчок ключа.
- Откройте глаза.
Отбой. Упала на кровать.
- На допрос.
Перед Соколовым на столе какие-то бумаги, он их долго читает.
- А как, по-вашему, это не антисоветчина - сравнивать товарища Сталина с Николаем II?!
...где, когда я могла это сказать - не могу вспомнить... донос, где, где это могло быть... в нашей машине... ехали с праздничного приема, весь город заполнен изображениями вождя, у Белорусского вокзала изображение до неба, во весь рост, и я спросила у Бориса: что, и Николай II изображал себя так? Борис это рассказать не мог, кто же был с нами в машине... Караганов с женой... не может быть... на Караганова никто не обращал внимания, серенький, малоинтеллигентный, какой-то тихо скользящий, как Келлерман, какой-то критик или еще кто-то, почему он вообще бывал на таких приемах, почему - тогда нам это не приходило в голову...
- Нет, я такого случая вспомнить не могу.
- А где это вы в войну в компании поносили советское киноискусство?
- Я его могла поносить где угодно.
...неужели у Крепсов... в Москве еще комендантский час не отменен, еще мало людей возвратилось из эвакуации, никаких компаний не было, милый сценарист Крепс и его жена пригласили на селедку с горячей картошкой меня, режиссера Гиндельштейна и композитора Богословского, Борис был на фронте, и за мной заехал Гиндельштейн... на все вопросы отвечать "не помню" глупо, тем более что такой разговор ничего не значит.
- Да, такой разговор был, я вспомнила, где, когда и с кем, но в нем нет ничего антисоветского, я возмущалась по поводу кинематографистов, которые не помогают своими фильмами войне, а снимают картины по принципу "роли для своей жены" - все ведущие режиссеры снимают своих жен, - и назвала их кинематографическим Уолл-стритом.
...ни Крепсы, ни Гиндельштейн донос написать не могли... Богословский?.. У Соколова на столе моя тетрадь, в которой я делала записи, - я похолодела, чуть не на первой странице запись: "В нашей стране все дерьмо всплыло на поверхность"... Он отложил тетрадь и наклонился к большому бумажному мешку, стоящему у его ног, пачками вынимает письма, присланные мне с фронта после фильмов "Ночь над Белградом" и "Пархоменко". Одна переписка перевернула мне душу: письмо пришло от расчета противотанкового орудия, они прислали свои фотографии - мальчики с открытыми глазами, я послала им свою из "Ночи", они вставили ее в лафет орудия и шли воевать с моим именем, им, наверное, так было легче. Без слез невозможно было читать их письма, полные любви к жизни, поклонения мне, я знала их всех по именам и так поименно и обращалась к ним в письмах, они были в восторге, а потом началось: погиб Саша, погиб Коля и последнее письмо пришло от командира части, в котором он извещал, что расчет героически погиб и он видел клочья моей фотографии и моих писем, и теперь письма этих мальчиков в руках у этой мрази!
- Ишь ты! Значит, не за товарища Сталина шли умирать, а за вас! Ничего себе!
Он хихикнул, он хотел еще что-то говорить...
- Не смейте их трогать! Вы...
Он вскочил.
- Тихо, идиотка, а то я тебе такое пропишу!
Сел, взял в руки мою тетрадь, читает не отрываясь. Как все эти ничтожества со страстной завистью хотят проникнуть в чужой духовный мир, которого у них нет... перелистывает, вчитывается... Как он смеет лезть в мою душу, в мои чувства, надежды, мечты!
...голос Папы: "Молчи, молчи, моя девочка, молчи... молчи ради себя, ради Малюшки..."
- Вот тут написано: "Красота должна быть богатой, иначе она становится предметом продажи", - что же свою-то не продали подороже, два раза выходили замуж и все за нищих, что, ума не хватило, что ли?
