Ступеньки каменной лестницы, по которой мы поднимались на второй этаж, были основательно истёрты временем, и, несмотря на предупреждение гида, пару раз я сам чуть не слетел с неё, если бы не вовремя подставленная рука Изабель, которая шла рядом со мной, совсем позабыв о Жорже, который с видом доктора исторических наук внимательно слушал, изредка задавая каверзные вопросы и сам же на них отвечая, не дожидаясь ответа нашей сопровождающей. Его физиономия с острым длинным носом, на котором сидели очки с толстыми стёклами, напоминала учёную сову, которая решила блеснуть своими знаниями среди сведущих людей, совсем не в тему. Молодую особу, которая вызвалась быть нашим гидом, это сначала забавляло, но через некоторое время её стало раздражать, и она принялась говорить, смотря исключительно в мою сторону. Это, в свою очередь, задело Жоржа, и он тоже стал смотреть в мою сторону и объяснять некоторые детали эпохи Столетней войны. Мне не оставалось ничего другого, как слушать обоих, кивая головой невпопад, чтобы никого не обидеть. Неизвестно, сколько времени продолжалась бы эта словесная дуэль, нацеленная на меня, если бы мой запальчивый друг не оступился бы на одной из неровностей древних ступенек и не полетел назад, вниз, продолжая считать их количество задним местом и спиной. Женщины бросились его подымать, как назло, меня разобрал неудержимый хохот, за что тут же был удостоен свирепого взгляда раненого дракона со стороны павшего Жоржа.

Наконец, покончив со всеми приключениями, мы благополучно добрались до второго этажа и зашли в небольшую комнату, которая называлась Chambre de la Fileuse, с маленькой кроваткой, над которой был подвешен балдахин из коричневой ткани. В углу стоял небольшой прядильный станок с прялкой, огромный камин, чтобы хорошо прогреть даже такую маленькую комнатушку, как эта, каменный пол и дверь с изображением благородной молодой дворянки с чепчиком на голове, юбка с оборкой, просторная белая камиза, с прялкой в поднятой вверх правой руке, за что она и получила прозвище – пряха. В её красивом овальном лице было немного грусти и любопытства, отпечаток печали и скрытого лукавства. Монотонный голос без выражения, как у ученика, хорошо выучившего свой урок, начинал уже приедаться нам всем, наводя зевоту, даже Жорж заскучал, изредка незаметно тупо пялясь на пышную грудь гида. В 1610 году Луизе было всего лишь тринадцать лет, когда её выдали замуж за барона Антуана де Растиньяка. То ли благородный дворянин был ревнивым, то ли молодая девушка была влюблена в небогатого князя, но об этом пронюхал её новоиспечённый муженёк, решив заточить её в одной из башен своего дворца, прежде чем пойти на войну, которая длилась без малого тридцать лет. Единственным занятием бедной девушки была пряжа нити из овечьей шерсти да наивные рисунки на стенках комнаты. Как тут не вспомнить народную мудрость – "Лучше смех в хижине, чем плач во дворце".

Рассматривая художества Луизы, изображённые в верхнем углу камина, я не заметил, как оказался совершенно один в этой печальной комнате, похожей на тюрьму. Окинув последний раз беглым взглядом приглянувшийся мне рисунок, собираясь уже выходить, услышал приглушённый грудной смешок за спиной. Что за чертовщина, вроде бы стою один, никого нет, и кто-то смеётся совсем рядом.

– Ты испугался… – и снова смешок. Я огляделся ещё раз – никого.

– Нет, не испугался, – ответил я и почувствовал, как спина покрылась холодным потом.

– Не бойся, я красивая.

– Лучше бы ты была счастливой, – я начал приходить в себя.

– Что ты знаешь о счастье. Когда любишь кого-нибудь, так это на всю жизнь.

– Мне неприятно разговаривать с тобой, потому что я тебя не вижу.

– Я здесь, – голос справа, – нет, я тут, – голос слева, – здесь я, – голос сзади с приглушённым смешком. Портрет молодой девушки, что был изображён на двери, слегка зашевелился, тусклые краски ожили, губы порозовели и сжались упрямой ниткой.

– Я начинаю понимать твоего мужа, который запер тебя в этой комнатке, ты большая проказница и шалунья.

Изображение лица изменилось, просветлело, взглянув с озорством сквозь пелену оживающих глаз, она засмеялась.

– Да, проказница, проказница, все думали, что я пряжу пряду, чтобы время коротать, а я записки спускала вниз из окна моему возлюбленному.

– Странная любовь у тебя, она держалась всего лишь на одной только нити, а прясть ты хоть умела? Пряжа – дело крестьянок, а ты дворянка, баронесса. Впрочем, какова пряха, такова на ней и рубаха.

– Старалась, нитка должна была быть крепкой, ведь не только записками мы обменивались, но и золотом, чтобы стражу подкупить.

– Так значит, и на свидания к нему ходила, а я-то думал… И так вплоть до возвращения самого барона? А вдруг попалась бы, что тогда?

– Ты ничего не понимаешь в любви! – хихикнула она.

– Ну конечно, ни в счастье, ни в любви, где нам вас понять, мы по тридцать лет не воюем и ведьм на костре не сжигаем, – съязвил я и тут же пожалел, а вдруг она меня спросит, как сейчас воюют или, ещё хуже, что у нас делают с инакомыслящими, но, кажется, пронесло, моя собеседница решила просто поболтать со мной о том о сём и больше рассказывает, чем спрашивает.

– Если попалась бы, так погибла, я смерти не боюсь, я возлюбленного потерять больше боюсь.

– Похвально, для молодой баронессы ты смелая девушка, живущая в эпоху европейского формирования и тридцатилетней воины.

– Не люблю войну, мужское это дело, женское – церковь, молитва, забота о муже.

– Вот именно, если бы не Габсбурги с их стремлением царствовать над христианским миром, неизвестно, что бы ты делала со своим amoureux, супруг бы остался в замке, не ходил бы на войну.

Раздался стук упавшего предмета.

– Дорогой, ты с кем разговариваешь? – рядом стояла Марта и с изумлением смотрела на меня.

– Кто, я? Да так, размышляю вслух, – соврал я.

– Ой! А это что? – воскликнула гид и, нагнувшись, подняла с пола старинное веретено, на котором была полустёртая надпись "mon amour". – Странно, – задумчиво рассматривая его, прошептала она, – откуда оно здесь, я сама вчера здесь подметала.

– Пойдём отсюда, Филипп, что-то мне холодно стало, знобит.

Втроем мы стали выходить из комнаты через маленький проём в стене, где, очевидно, стояла раньше дверь с портретом. Пропустив дам вперёд и выходя последним, я невольно обернулся и бросил последний взгляд на дверь с изображением Луизы. Она сладостно мне улыбалась, грациозно подняв юбку и обнажив пару своих красивых ножек в белых чулках с розовой подвязкой из атласа, изящно завязанной бабочкой на левой ноге. Я мотнул головой, окончательно отгоняя дурные мысли, и решительно вышел из комнаты, не оборачиваясь. Вдогонку мне нёсся злорадный смешок кокетки.

Холодный горный ветер, что шёл из глубины ущелья изо дня в день, безжалостно трепал редкий кустарник, что рос на склонах гор Мачу-Пикчу, завывая, добрался даже до улиц пустынных, подымал столбы мелкой пыли, носился как полоумный между огромных камней, что стоят истуканами молча вокруг одинокого города. Здесь не звучит детей голосок, и женщин больше нет тут нарядных, только воет ветер и плачет дождь о былом величии славном, здесь жил когда-то целый народ, куда он ушёл, где теперь он живёт?

Он был известный математик, никогда не спешил и думал только о будущем, а планы у него были грандиозно большие. Съездить в Египет, взойти на Кордильеры, чтобы увидеть Мачу-Пикчу, отдохнуть в Италии на Лазурном берегу, а потом и Париж со всеми вытекающими последствиями.

Он знал, что в Египте сильное солнце, и с женой долго выбирал очки с тёмными стёклами, чтобы глаза не устали, даже поругаться из-за этого с ней успел. Для Кордильер была куплена специальная обувь, чтобы со скал не сорваться случайно. Пляжный коврик в мелкую клеточку для Италии, костюм для Парижа. Всё было обдумано, рассчитано до мелочей, с математической точностью, но только одного он не мог никак рассчитать, хоть и был теоретик, это было то, о чём знает каждый, но не знает когда.