– Анастасия Петровна, – она вздрогнула. Задумавшись, сидела без света и не услышала, как пришла Анна, – почему без света?
– Ой! Да так. Твой давненько пришёл. Ты не буди. Пусть проспится.
Анна кивнула и, тихонько ступая, ушла к себе в комнату. Вернулась быстро, в домашнем халате.
Чистила картошку и вздыхала, наконец повернулась к Петровне:
– Анастасия Петровна, вы уж сильно-то Ивана моего не судите. Ему ведь тоже досталось.
– Ну ить… – как-то неопределённо и горестно вздохнула Петровна. Анна, видимо, решившись, заговорила:
– Иван меня от верной смерти под исход весны сорок пятого года спас. Жила я на окраине Минска. Город этот, Петровна, красивый город… – она перевела взгляд на тёмное окно, будто там увидела этот красивый город, да так и замерла.
– Ань, Аня?! Суп убежит!
– Так вот, немцы-то у нас почти три года стояли. Возле города лагеря смерти. Недалеко от того места, где я жила, тоже был такой лагерь. Похоже, в таком же страшном месте Николай Давыдов терпел муки от немцев. А мой Иван по родителям немец.
– Ты говоришь, с Поволжья?
– Никогда и никому не рассказывала… – Анна помолчала, набираясь решимости, и заговорила негромко, прерывисто:
– Ну да, с Поволжья… немец. Не знаю, не спрашивала, но, видать, не первое поколение его родственников в тех краях родилось. Потому что, говорил Иван, жили в доме, где дед его и отец, да и он сам родились. Однако вся деревня немецкой считалась. Семья Ивана тоже. Но пришли голодные годы. И тут односельчане стали, как говорили, на родину предков, то есть в Германию возвращаться. Письма приходили, что жизнь там не в пример сытная. Ну, вот и отец Ивана собрал своё семейство, выправил документы и увёз… на родину предков.
Анна замолчала, поднялась и осторожно выглянула в коридор:
– Как бы Ваня не услышал, что вот… рассказываю про нас. Не любит он этого. Говорит, что нет теперь такого русского, который бы согласился рядом с немцем жить, – и тяжело вздохнула.
– Так наши-то вроде как друзья. Все трое – что твой Иван Соловьёв, мой сын – Петро Сафонов, ну и Николай Давыдов.
– Вряд ли Иван про себя мужикам рассказывал. Прятать ему нечего, стыдиться тоже нечего, только как это принять твоему Петру, похоронившему друзей в морской пучине, оставившему на войне с… немцами своё здоровье? А Николаю Давыдову, прошедшему через немецкий ад?
– Ну так ить… – покачала головой Анастасия Петровна.
– До войны жизнь в Германии намного легче была. Иван говорил, что уж и приживаться потихоньку начали. А тут война. И получилось, в Германии они русские, в России – немцы.
Анна доварила суп, укутала кастрюлю полотенцем:
– Чтоб не остыл. Проснётся, накормлю.
– А зачем же назад возвращались после войны, если приживаться начали? – Анастасия Петровна поймала себя на мысли: мол, с чего это немец, которому и в Германии хорошо, вдруг в Россию направился? Анна будто почувствовала.
– Вот и вам… всякое думается. Потому и рассказываю, не хочу, чтобы в Иване врага видели. После войны в России рабочие руки нужны. В Германии тоже, но никого не спрашивали. Репатриация. Погрузили тех немцев, кто из России перед войной переехал, в телячьи вагоны и повезли из Германии обратно в Россию. Семью Ивана тоже погрузили в те самые вагоны. Мол, возвращают назад в страну, где раньше проживали. Выдали паспорт, в правах восстановили. Только родители его той дороги не пережили. Похоронил он их на разных железнодорожных станциях. Сначала отца, потом мать. Названия станций на бумажке записал, так и хранит ту бумажку и мучается, что их схоронил, а сам жив остался, – голос её дрогнул, но, видимо, наболевшая душа не могла более терпеть в одиночестве.
– Твой Иван, как мой Петенька, видать, единственный сынок у родителей был.
– Нет. Говорил, что он младший в семье. Старшие ещё перед войной учиться поступили. Переезжать с родителями отказалась. В России остались. Иван запросы пишет, найти пытается. Пока без толку. Как в воду канули.
Анна опять выглянула в коридор, прислушиваясь, не проснулся ли Иван.
– Кто-то может свои горести и беды на трезвую голову пережить. А кому-то, как моему Ивану, даст водка забыться раз, другой. Вот и ищет потом человек в ней успокоение. А как очнётся, того тошнее становится. И опять туда же.
– Мы, женщины, терпеливее мужчин, – вздохнула Анастасия Петровна. – Тебе тоже несладко, однако не пьёшь горькую.
Анна покачала головой:
– Только от этого терпенья у меня в груди будто угли тлеют. Я ведь сына по своей вине потеряла. Теперь не знаю – то ли живу, то ли заживо в аду горю.
– Прошлое не вернёшь. Не казнись зря, – вздохнула Петровна.
Анна, поправив гладко зачесанные волосы, продолжила:
– Возле Минска отцепили от состава несколько вагонов с репатриированными немцами. Видать, не до них стало. Фронтовики возвращались. В одном из отцепленных вагонов должен был ехать Иван, уже без родителей.
Тёплую одежду ещё по дороге отобрали, вроде обыск. Немчура, мол, одно слово. У кого что было припрятано, давно променяли на продукты. Иван приспособился подрабатывать на стройке. Вот и в тот раз шёл утром на работу, а тут я на дороге без памяти. На руках в больницу принёс.
Петровна смотрела на соседку и понимала, как тяжело даётся ей этот разговор.
– Моя тётя по материнской линии ещё перед войной в Красноярск перебралась. Замуж за сибиряка вышла. А мои родители в Минске остались. Жили на окраине, свой дом, огород.
Который раз Анна замолкала, то ли подбирая слова, то ли набираясь решимости. Петровна, подождав немного, спросила:
– А ребёнок-то? Сынок?
– В тот день уже под вечер возвращалась домой. Мы с подругой стирали бельё в немецком госпитале. Иначе бы нас в Германию на принудительные работы угнали. До дома осталось рукой подать. А тут бомбёжка. Заскочили мы в развалины соседнего дома, а там немцы… Она назад кинулась, бегом через улицу… не добежала. Даже не вскрикнула. Только руки в стороны раскинула, повернулась лицом ко мне и рухнула как подкошенная. А на меня будто столбняк напал. Смотрю и вижу, медленно-медленно поднимается тёмный столб на том месте, где мой дом стоял. И какие-то палки, мусор, ещё что-то летит в разные стороны. И тут тишина настала такая, что я до сих пор помню, как шуршат камешки на осыпающихся стенах. Очнулась от того, что дышать тяжело и острая боль плечи выворачивает. Немец руки мои за спину заломил… грузный, тяжёлый придавил к земле. Зажмурилась от страха и отвращения, а перед глазами картина: столб пыли на месте нашего дома. Помню, закричала не помню что, и удар в лицо, – Анну колотило как от холода. Анастасия налила горячего чая:
– Ну будет, будет. Всё прошло, быльём поросло. Наши тех немцев перебили… – ласково, как маленького ребёнка, пыталась успокоить Анну. Та отпила глоток и на одном дыхании продолжила:
– Очнулась, немец на мне так и лежит. Только тихий какой-то. Столкнула его в сторону, отодвинулась немного. Гляжу, у него кусок кровельного железа из спины торчит. Мёртвый он, убило гада. Ночевала там же. Идти не могла. Ноги отнялись. Потом ещё неделю пыталась обломки нашего дома разобрать. Найти останки родителей да похоронить по-человечески. Не смогла. Всё перемешалось. Сказали, прямое попадание. Мгновенно погибли. Меня к себе жить родители погибшей подруги взяли. Было это осенью. А в конце весны я в больницу попала. С тех пор весну не люблю.
Анастасия Петровна слушала Анну, не задавая вопросов, не перебивая. Понимала, как тяжело и больно переживать всё заново.
– Тогда, в Минске, ждал Иван, когда наконец вагон дальше погонят. Заходил в больницу, проведывал. Подкармливал. Я, видя, что вроде как ухаживать пытается, рассказала всю правду о себе. Ну и… не ждала больше. А он на следующий день пришёл, горячую варёную картошку принёс в кастрюльке, в его душегрейку завёрнутую. И говорит: «Это твоя беда, а не вина. Ты одна, я один. Вместе легче, – у меня слёзы катятся, удержать не могу. А он: – Только ты знать должна. Я тоже немец, – и встрепенулся: – Ты не подумай, что какой-нибудь беглый или там чего плохого. Рассказывать долго, а документы вот, – и показал паспорт. Смотрю на него и ничего не понимаю. А он: – Я же говорю, рассказывать долго. Но если поверишь…» – Я поверила. Расписались мы. Пошёл он к военному коменданту проситься, чтоб определил хоть на какую-нибудь работу. Оказалось, нельзя. Предписание у него в Сибири жить. Но помог тот комендант, пристроил нас к эшелону, который шёл в Красноярск. Так мы тут и оказались. Первое время жили у моих родственников, а теперь вот свой угол.
