В спальне было тихо и холодно, как бывает холодно в нежилой комнате, из которой все ветры мира уже давно вымели последние крохи жизни. Отзвук собственного крика еще звенел в ее ушах, но в комнате было тихо. Неужели ее вопль никого не разбудил? Пологи кроватей не шевелились; ни одного звука, ни одного признака жизни.

Гермиона без сил опустилась на подушку. Опять этот сон. Снова и снова.

Ноги легко несут ее по темным, извилистым, знакомым и одновременно чужим коридорам. Она идет вперед все скорее, и где-то глубоко внутри рождается трепетное, возбуждающее чувство… оно как радость от предвкушения. И с каждой ночью она все ближе к своей цели. С каждой ночью она все увереннее в своих силах, потому что победа неминуема, потому что все бастионы падут перед нею, перед ее мощью, славой…

Она ощущает свое тело необыкновенно остро, горячо, как будто только что обрела его после долгих лет блуждания в небытие. Движение воздуха слегка шевелит аккуратно уложенные волосы на ее голове, и она знает, что темный локон, спадающий на лоб, делает ее неотразимой. И этот особенный взгляд больших темных глаз, эти стремительные движения, но такая медлительная, ускользающая полуулыбка… Никто не устоит. Ничто не устоит.

И похолодевшие от волнения пальцы безотчетно сжимаются, предвкушая…

В сегодняшнем сне она поднималась по бесконечным лестницам, широкими легкими шагами проносилась по галереям и переходам древнего замка. Осталось совсем немного, совсем чуть-чуть. Она сделала глубокий вдох и опустила голову на подушку. Может быть, удастся увидеть окончание этого странного сна, терзавшего ее уже несколько недель.

А может быть, стоит окончательно проснуться и ждать утра, чтобы поговорить с Гарри, с Роном, пойти к Дамблдору или МакГонагалл, потому что эти сны явно не к добру? До того момента, как все начнут просыпаться, остался какой-то час, не больше. Гермиона вздохнула и провалилась в бесконечную кружащуюся темноту, а потом воронка выбросила ее в полутемный коридор. Она толкнула дверь и вошла, бесшумно ступая.

Медленно, плавно, как будто она была призраком, Гермиона проплыла между рядами кроватей и увидела собственную постель и себя, спящую в тени балдахина и голубом свете луны. И моментально проснулась.

…Он остановился над нею, склонив голову — внимательный, похожий на фарфоровую статуэтку.

— Наконец-то, — выдохнул он, и глаза Гермионы распахнулись.

— Нет-нет-нет… — пролепетала она и вдруг осеклась.

— Да, — мягко сказал гость и подступил ближе. Он взял со столика ее собственную палочку, легонько повел, и голубая светящаяся сеть соткалась из воздуха и пала на Гермиону, тая на ее теле и как будто впитываясь в кожу. А она даже не могла ничего возразить — не могла или не хотела?

Он все еще стоял рядом с ее постелью, и ее сердце выскакивало из груди от волнения. Кто он? Призрак, воспоминание, или настоящее живое существо? У него было такое точеное лицо, освещенное справа голубоватым светом луны, и большие, красивые темные глаза светились и взблескивали, слегка затененные темным локоном, спадавшим на лоб.

Он медленно склонил голову в другую сторону, давая лунному свету поцеловать свою бледную, чуть впалую щеку. Губы дрогнули, как будто он собирался что-то сказать или улыбнуться, и Гермиона поняла, что жаждет увидеть эту улыбку больше всего на свете. Сопротивляться его очарованию было невозможно, и он сам прекрасно это знал.

— Том, — прошептала она одними губами, впервые решившись произнести его имя вслух. — Том…

Тогда он сел на край ее постели и протянул руку, но длинные тонкие пальцы остановились на волосок от ее запястья, так и не коснувшись кожи. Она ощутила тепло — или просто захотела ощутить тепло, подтверждение того, что он — живой, настоящий, не призрак и не сон.

Шестнадцатилетний Том Реддл, во всем своем великолепии, устрашающем и завораживающем, неотразимом и совершенном, сидел на краю ее постели и смотрел в ее лицо блистающими, голодными глазами.

— Том, — снова прошептала Гермиона, чувствуя, как перехватывает горло. Ведь это, наконец, завершение сна, который неизменно заставлял ее просыпаться в неясном, мучительно-сладком томлении долгие, долгие недели подряд.

Зашуршала его темная мантия, и он склонился к ней, так близко, что стоит только ей приподнять голову над подушкой, и их губы встретятся. Но нет, она не решится, не посмеет двигаться, чтобы не отпугнуть, не оттолкнуть…

— Ты дала мне шанс на жизнь, — прошептал он, и Гермиона почувствовала тепло его дыхания на своей шее. — Ты сохранила мой дневник, сохранила меня. Никто из них не мог, никому не хватило сил. Только ты оказалась способна. А теперь ты дашь мне еще больше.

Взгляд темных глаз скользнул по ее губам и шее. Гермиона вздрогнула и сглотнула.

Том склонился еще ниже, и она почувствовала, как захватывающе и сладко потянуло внизу живота. Никогда еще она такого не чувствовала — ни тогда, когда ее обнимал Крум, ни тогда, когда Рон неловко пытался показать ей свои чувства.

Он почти коснулся ее губ своими губами, и вдруг она испугалась. Что будет, если кто-нибудь проснется? Если кто-нибудь увидит его в девичьей спальне? Если… если кто-нибудь его узнает?

— Они спят, — прошептал Том, угадав ее мысли. — Мертвым сном. Мы одни здесь — ты и я…

На миг ей показалось, что сейчас он продолжит: Я — лорд Волдеморт! Она подняла взгляд и встретилась с его глазами — они казались еще более жадными, блестели в полутьме еще ярче.

Не закрывая глаз, Том Реддл коснулся губами ее губ, и она оцепенела. Темное блестящее озеро качалось перед ее глазами, теплые губы прижимались к ее губам, влажный горячий язык робко прошелся между ее раскрытых губ, и она, повинуясь наитию, коснулась его своим.

Тома как будто подтолкнули. Его длинные белые пальцы пробежали по ее щеке, шее сбоку и скользнули к груди. Гермиона застонала от возбуждения, ставшего болезненным, острым, и неописуемого блаженства, которое разливалось по всему телу, когда он касался ее именно там, где было нужно.

Том откинул покрывало, и она остро ощутила свою наготу, прикрытую только тонкой, почти невесомой батистовой сорочкой без рукавов, с трогательным кружевом на груди. Она никогда не задумывалась о своем теле — оно просто было. До этой ночи, до момента, когда ей по-настоящему захотелось быть желанной.

Пальцы Тома сжали ее бедро. Скованная невидимой сетью, с кипящей в венах кровью, Гермиона перестала быть собой. Невиданное желание горело в ней, терзало ее изнутри. Она была готова умолять Тома утолить эту жажду ее тела, но это не понадобилось.

Он ловко взобрался на ее постель и задернул полог. Едва уловимое движение — и под балдахином, по четырем углам, загорелись призрачные голубоватые огоньки. В этом неверном свете ночной гость принялся сбрасывать одежду, не сводя с нее глаз.

Гермиона дышала со всхлипами, изо всех сил сдерживая волнение, страх и восторг. Тело Тома казалось атласным в призрачно-голубом свете. Ей нестерпимо захотелось провести пальцами по его груди, по животу, коснуться этой дышащей, живой, теплой плоти, но руки не слушались. Том еще раз окинул ее взглядом блестящих темных глаз, и его ноздри вздрогнули.

Никогда еще Гермиона не желала ничего так страстно и самозабвенно. Все ее мечты о наивысших оценках, о блестяще сданных экзаменах показались ей глупыми забавами несмышленого ребенка. И только жажда соединиться с Томом была настоящим, взрослым, осмысленным желанием, как будто только сейчас она осознала смысл своего существования.

И она знала наверняка, что ее глаза сейчас сверкают таким же голодом, как и его взгляд. Том взял ее за колено, согнул ее ногу и приподнял, одновременно опускаясь на ее тело сверху. Гермиона захлебнулась воздухом и всхлипом, готовая ко всему и страстно ждущая.

Что-то горячее, твердое коснулось ее между ног, и ей страстно захотелось протянуть туда руку и дотронуться, но он уже сделал первое движение вперед, и она почувствовала, как ее тело раскрывается перед ним. Еще толчок, еще, еще. Гермиона застонала, терзаемая нетерпением и жаждой, и вдруг миг ослепительной боли прошил все ее тело от макушки до пальчиков на ногах.