– Заходи, дам почитать! – со значением пригласила она.

От неё так сильно пахло скверными духами и немолодым вожделением, отчего Кокотова замутило, хотя, впрочем, он после водки пил крымскую мадеру и даже «Фетяску». Тем временем наглый Мантулин оторвался от Екатерины Марковны, кормившей его, как сына, лучшими кусками шашлыка, и ввязался в одинокий танец Таи, на которую уже не обращали внимания: ну извивается себе – да и ладно! Он хамовато, как пэтэушник, облапил девушку и, грубо подчиняя её вольные движения, заставил топтаться на одном месте, пошло раскачиваясь из стороны в сторону, а потом полез к ней под майку, сохраняя при этом на лице выражение полного равнодушия.

– Fuck off! – крикнула Тая и попыталась вырваться.

– Тихо! – Витька прижал её ещё крепче.

Кокотов хотел подняться на выручку, но библиотекарша удержала. Старвожтоже пытался призвать к порядку, однако ему окончательно отказали не только нижняя губа, но и все остальные части тела. Полнота власти перешла к Ник-Нику. Он решительно подошёл к Мантулину, который был выше его на голову, и сказал голосом народного дружинника:

– Прекратить безобразие! Немедленно!

– Чего-о?! – Верзила презрительно глянул вниз.

– Прекратить! – повторил Ник-Ник, выдернул Витькину пятерню из-под Таиной майки и заломил ему руку за спину со сноровкой самбиста.

– Ой, сломаешь!

– Сломаю!

– Сдаюсь! – дурным голосом взвыл Мантулин.

И педагогический коллектив рассмеялся – прежде всего от этого ребячьего «сдаюсь». Повариха Настя бросилась физруку на шею, будто он с риском для жизни обезвредил опасного преступника. И только тут все заметили, что Тая сидит на траве и жалобно всхлипывает. Ник-Ник в руководящем упоении строго обозрел подчинённых, внимательно вглядываясь в каждого, словно взвешивая все за и против. Наконец ткнул пальцем в Кокотова и приказал:

– Отведёшь её домой! Под личную ответственность!

– Николаич, давай лучше я отнесу! – вызвался Витька.

– Не надо! Не умеешь… – отрезал физрук.

Тая жила в клубе, в комнатке под самой крышей, рядом с кружком рисования. Шла она сама, но иногда её шатало, и девушка хваталась за сопровождающего, чтобы не упасть. Андрей подхватывал, очень осторожно, боясь, что художница подумает, будто он хочет воспользоваться её пьяной вседоступностью. Один раз, удерживая девушку от падения, он случайно тронул её грудь – и тут же отдёрнул руку, точно обжёгся…

По дороге Тая без умолку говорила про луну, которая всегда сводит её сума, про предков, которые ничего вообще не понимают в жизни, про какого-то Даньку, который после того, что случилось на даче, никогда на ней теперь не женится… Несколько раз она спрашивала, как зовут сопровождающего, но тут же забывала. В её мансарде пахло парфюмерией и масляными красками. Под окном стоял раскрытый этюдник: на картоне был нарисован рыжекудрый ангел, сидящий на облаке и зашивающий золотыми нитями своё разорванное крыло, разложенное на коленях.

– Нравится? – спросила Тая.

– Очень!

– Тебя как зовут? – снова спросила она.

– Андрей…

– Ты хороший мальчик! Не такой, как они. А Данька – вообще скотина! И Лёшка – тоже скотина…

Она, шатаясь, подошла вплотную к Кокотову, положила ему руки на плечи, встала на цыпочки и вдруг впилась в его губы пьяным сверлящим поцелуем. Андрей от неожиданности попятился, потерял равновесие и с размаху упал на кровать, спружинившую, как батут.

– Сволочь!

– Кто? – похолодел он.

– Данька! Ему для друга ничего не жалко! Понимаешь?! Меня ему не жалко! И мне тоже теперь себя не жалко!

Одним одаривающим движением она стянула с себя майку. Грудь у неё была маленькая, почти мальчишеская, зато соски крупные и красные, точно воспалённые. Плечи покрыты веснушками. В следующий момент Тая, держась за стул, вышагнула из бриджей, павших на пол вместе с чёрными трусиками. Бёдра у худенькой художницы оказались умопомрачительно округлые, а рыжая треугольная шёрстка напоминала лисью мордочку с высунутым от волнения влажным розовым язычком.

Насыщаясь этим невиданным зрелищем, Кокотов ощутил во всём теле набухающий гул.

– Ну? – Тая наклонилась к нему, взяла его руки и положила себе на грудь.

Соски были такими твёрдыми, что при желании на них можно было повесить что-нибудь, как на гвоздики.

– Нравится?

– Да… – еле вымолвил он сухим ртом.

– Разденься!

Андрей вскочил и начал срывать с себя одежду, боясь, что вот сейчас эта ожившая грёза подросткового одиночества исчезнет или Тая передумает, обидно расхохочется и оденется. А если даже не передумает, то он в свой первый раз обязательно сделает что-нибудь не так и будет позорно уличён в полном отсутствии навыков обладания женщиной. Но художница с благосклонным удивлением посмотрела на Кокотова, оценив его дрожащую готовность.

– Вот ты значит какой! – произнесла она фразочку из популярной в те годы юморески и толкнула вожатого на постель.

Он снова упал навзничь, а Тая, засмеявшись, тут же с размаху его оседлала. (Так, должно быть, кавалерист-девица Дурова вскакивала на своего верного коня, чтобы мчаться в бой.) Андрей испугался страшного членовредительства, с которым неизвестно потом в какой травмопункт и бежать, но художница умелой рукой в самый последний миг спасла Кокотова для двух будущих браков и нескольких необязательных связей. Едва он успел осознать влажную новизну ощущений, как в голове одна за другой начали вспыхивать шаровые молнии. Прошивая насквозь тело и напрочь отнимая рассудок, они мощно взрывались в содрогающихся чреслах Таи.

– Вот ты какой! – одобрительно прошептала она, когда молнии закончились.

И засмеялась, но уже не с гортанной хмельной отвагой, а тихо и грустно.

– А ты? – спросил он.

Несмотря на нулевую практическую подготовку, теоретически Кокотов был подкован, ибо читал «Новую книгу о супружестве» и, конечно, знал, что женщина тоже должна испытывать во время любви нечто подобное.

– Я? У меня до конца никогда не получается.

– Почему?

– Не знаю. Но мне всё равно хорошо…

– А вдруг со мной получится?

– Нет, не получится!

И она почти без сил сползла со своего скакуна, как, наверное, слезала после жаркого боя кавалерист-девица Дурова, порубав французов без счёту.

– Иди! Извини, я забыла, как тебя зовут?

– Андрей.

– Иди, Андрюш! А то они там ещё что-нибудь подумают…

– Ну и пусть!

– Нет, не пусть! Я хочу спать…

Он вышел из клуба. Над деревьями, в том месте, где горел костёр, стоял световой столб: наверное, снова подбросили дров. Счастливец сначала хотел затеряться в ночном лесу, лечь на травку, высматривать звёзды и ловить в теле блуждающие отголоски случившегося, привыкая к очнувшемуся в нём новому, мужскому существу…

Но Кокотов понимал, что его отсутствие вызовет подозрения и повредит Тае. Вернувшись на поляну, он обнаружил, что костёр действительно снова разожгли – и прыгают через огонь. Ник-Ник, как и положено спортсмену, перемахивал пламя отточенными «ножницами», остальные как придётся, но с пронзительными языческими воплями. Не прыгал только Игорь – он недвижно лежал на траве, заботливо укрытый казённым байковым одеялом. Его непослушная нижняя губа мелко дрожала от храпа.

– Отвёл! – доложил Кокотов физруку.

– Как она?

– Спит.

– Молодец!

Подбежал Мантулин – с початой бутылкой и стаканом, таинственно отвёл в сторону и радостно спросил:

– Ну что, трахнул?

– Не-а…

– Ну и дурак!

Кокотов был поражён тем, что никто ни о чём не догадался, даже не заметил в нём громадной, тектонической перемены. Ведь с поляны полчаса назад ушёл пустяковый юнец, а вернулся новый человек, мужчина, знающий тайну женского тела не понаслышке! Этого не обнаружил никто, кроме, пожалуй, бдительной библиотекарши. Чтобы окончательно отвести от Таи возможные подозрения, он близко подсел к Галине Михайловне и спросил, когда можно зайти за книжными дефицитами, но она, холодно глянув на него, ответила: «спецшкафом» лично распоряжается Зэка. И отодвинулась…