Пытаюсь перевернуться на спину, мамка мне помогает. А я лежу и в потолок смотрю.

– Сколько пальцев? – показывает она руку. Я внимательно смотрю и понять не могу, сколько же она мне показывает.

– Четыре, два, – говорю.

– Четыре или два? – Мамка хватает телефон и набирает номер. – Всё, звоню в «скорую»!

– Не надо «скорых». – Я с детства их боюсь: помню, ко мне, ещё мелкой, однажды «скорую» вызвали, так приехал врач и сделал мне укол. А уколов я боюсь. Вот такие воспоминания.

Пытаюсь подняться.

– Лежи, не вставай, – останавливает меня мамка, но уже поздно. У меня кружится голова, и я падаю вновь. В глазах темно, и круги перед ними. Я устала, так устала! Может, мне отдохнуть.

Жёсткий запах нашатыря. Резко прихожу в себя. Я в мамкиной комнате, сижу в кресле. Рядом сидит медик в марлевой повязке, в руках ампулу держит и шприц.

– Мам, – испуганно говорю я, глядя на шприц. Я ищу её глазами. А она круги по комнате наворачивает и нервно грызёт ногти.

– Закатайте рукав, – говорит медик.

Я послушно закатываю рукав. Знаю, что будет колоть, и всё равно делаю, что он говорит. Я чересчур послушная, даже самой противно. Одна из стада баранов.

– Сейчас, – говорит доктор и смачивает ватку спиртом. Мажет мне вену на руке.

– Мам, – снова жалобно смотрю на неё, чуть не плачу. Я не хочу, чтобы меня кололи.

– Отвернитесь, если не переносите вида крови, – говорит доктор.

Я отворачиваюсь и смотрю в другую сторону. Быстрее бы, быстрее бы уколол! А он снова ваткой мажет. Да сколько можно мазать?! Что там той ручки, что там той вены.

– Всё, – говорит доктор и выбрасывает шприц в специальный контейнер для мусора.

А-а-а, это укол был, я даже не почувствовала. Честно говоря, за последние десять лет мне ни одного болезненного укола не сделали, но я их всё равно боюсь и буду бояться. Я ж трусиха.

– Повернитесь. – Доктор берёт фонарик и светит мне в глаза, сначала в левый, потом в правый. Мочит ватку каким-то раствором и прикладывает к моему лбу. Значит, лоб я всё-таки разбила.

– Что у неё?! – наконец, не выдерживает мать.

– Обморок на фоне истощения, – отвечает врач. – Но сейчас сложно что-то сказать, нужно понаблюдаться.

– Мне в поликлинику ходить придётся?

– Да нет, вы сейчас с нами поедете, ваша мама подписала бумаги на госпитализацию.

Смотрю на мамку взглядом собаки, которую отдают в питомник.

– Поверь, Юль, так будет лучше. – Она смотрит на врача. – Надеюсь, у неё ничего серьёзного? – испуганно добавляет она.

– Пока ничего не могу сказать.

Врач встаёт и отходит к окну, а мамка судорожно начинает собирать мои вещи.

– Я помогу. – Пытаюсь встать, но чувствую слабость.

– Сиди, Юлечка, сиди. – Вижу, как она обо мне волнуется. Чёрт, я опять всё испортила! Всхлипываю, но не плачу, стараюсь не плакать. Когда же всё это закончится?

Меня выводят из дому под руки. Я отказалась от того, чтобы меня медики на койке несли, я ещё пока держусь на ногах, только плохо. Пару раз спотыкаюсь, но не падаю.

«Ноги не держат», – это страшно. А что, если они в один день откажут, что если я ходить не смогу? Резкое движение, и опять круги перед глазами. Похоже, сейчас я опять упаду. Крепко-крепко хватаюсь за мамку.

– Ма-ам, что со мной? – испуганно спрашиваю я.

– Истощение, анорексия, врачи пока не знают. – Вот за что люблю мамку: она держится – что бы ни происходило, её не сдвинешь с места. Она – стойкий боец, а я – полная её противоположность. Даже простейших вещей сама не могу. Что толку, что у меня пятёрки в зачётке, если в голове пустота.

Зачёты, экзамены, месячные… да что всё в один момент-то так не в тему?!

Выходим из подъезда; не хочу, чтобы соседи видели, как санитары меня ведут под руки. Пытаюсь идти сама, пошатываюсь, держусь за мамку, как мамонтёнок из мультика. А она волнуется, я же вижу, как она волнуется, я сама за себя так не волнуюсь. У меня странное ощущение: вроде бы, понимаю, что всё очень плохо, но как-то всё равно пока не доходит. Ну, упала – голова закружилась, с кем не бывает… Зато сейчас я готова вскочить и побежать куда-то. Только, боюсь, не добегу.

Сажусь в «скорую», мамка садится рядом и держит меня за руку.

– Прокладки, телефон, зарядка, – перечисляю я. Надеюсь, ничего не забыто. – Чистые трусы, полотенце, тапочки, пижама, кружка, ложка…

А сама про себя думаю:

«Невероятно: я ложусь в больницу! Офигеть! Я же не была там с детства, и воспоминания остались только плохие: больные уколы, неприятные процедуры, и мамы никогда рядом нет. Постоянно нет мамы, я помню: сидела по вечерам в окно глядела и плакала. Помню, мама тогда ко мне не каждый день приходила. А надо было каждый, может, я бы тогда не выросла такой размазнёй.

«Скорая» поехала, а я сижу и в окно пялюсь, свой старый район рассматриваю. Никогда не видела его с такого ракурса – из окна «скорой». Мамка на меня смотрит.

– Юля, Юля, Юлечка! – чуть не плачет она.

– Мам, не плачь, а то я сейчас сама заплачу. – Мне становится так горько, так горько! Нет мне себя не жалко, мне мамку жаль. Она меня так ждала, родила, столько ночей не спала, и всё впустую. Я вся такая никудышная, сплошное разочарование. Боже, за что?! Не могу её видеть. Не хочу её больше разочаровывать.

– Мам, ты знаешь… – говорю. Я хочу признаться. Не могу это больше в себе держать.

– Что? – переспрашивает мать. Смотрю на неё, в каком она состоянии, и понимаю, что лучше сейчас её не шокировать. Я даже за неё сейчас больше волнуюсь, чем за себя.

– Да ничего, говорю, просто… – придумываю отмазку. – Прости, что подстриглась. Ты столько лет за моими волосами ухаживала, а я всё испортила. Мне жаль, мне так жаль! Прости, мамочка! – Обнимаю её и плачу.

– Подъезжаем, – говорит врач. – Вам точно кресло не нужно? А то у нас есть.

– Я сама могу дойти, – говорю каким-то слишком суровым для себя голосом. Прямо не узнаю себя!

«Скорая» останавливается, и мы заходим в приёмный покой. Доктор принимает нас безо всякой очереди.

Я сажусь на стульчик, а мама сидит на больничной кушетке, покрытой полиэтиленом (видать, чтобы не обоссали). Вообще вся эта больничная обстановка на меня уже давит. Там при входе двое стояло с такими жуткими перевязками. А что, если меня сейчас так перевяжут. У одного рука, у другого шея – я прямо видела кровь.

– На что жалуетесь? – спрашивает доктор.

– Потеряла сознание, упала, – говорю.

– Какие-нибудь симптомы? Головная боль, зуд?..

– Да нет, вроде… – медлю я с ответом.

– Она не ест три дня, – подключается мамка. Хотя её и не спрашивали.

– И часто вы сознание теряете? – смотрит на меня доктор и ухмыляется.

– Дважды падала, – говорю. – Первый раз оставалась в сознании, второй раз – нет.

– Интересная у вас причёска, такая экстравагантная! – говорит врач и кивает на меня. – А проблемы с аппетитом из-за чего?

– Ну, - говорю, – у меня сейчас сессия в институте. – Думаю, это существенная причина.

– А-а-а, ну тогда понятно: перенервничала, ничего не ела.

– И месячные, – полушёпотом добавляю я и в пол смотрю.

Доктор что-то записывает.

– А ещё её парень бросил, – добавляет мамка.

– Ну, м-а-а-ам, – возмущаюсь я.

– Ну, хоть врачу, ты всё расскажешь, раз матери родной не говоришь, – не отступает она.

– Есть такое? – спрашивает меня врач.

– Ну, вроде как. – Смотрю в пол. Не нравится мне этот разговор, ой, не нравится!

– А вы регулярно сексом занимались? – продолжается допрос.

– К чему это тут? – Возмущённо пялюсь на мамку, не хочу при ней говорить.

– Мне нужно знать, чтобы диагноз поставить, – говорит врач и переводит взгляд на маму. – Я вынужден попросить вас выйти. Понимаете?

– Зачем? – возмущается она.

– Я при тебе не могу отвечать. Чего не понятного-то?

– Хорошо, хорошо, Юлечка. – Мама хлопает меня по плечу и без явного желания выходит. Ещё как назло подольше в дверях застывает, так что я говорить не могу.