– Я знаю, – шепчу, – но ничего не могу с собой поделать. Мне так хочется быть рядом! Мне хочется гладить её кожу, чувствовать её тепло, целовать её губы, втягивать в себя её слюну. Так хочется ощущать запах её туалетной воды и лака для волос! Не могу так больше… я умираю, я с ума схожу! Я каждую секунду о ней мечтаю, каждое мгновение живу ради неё. И это не жизнь, а мука… как же мне больно!

Сашка внимательно всё выслушивает.

– Юлечка, что ты такое говоришь? Ты же сама разбила мне сердце. А теперь сама звонишь мне и бередишь открытую рану. – Чувствую, насколько искренне звучат его слова.– Каждый раз после твоего звонка я ночь не могу уснуть. Всё вспоминаю и вспоминаю наши с тобой встречи, как нас мои родители застукали, когда ты пьяная посреди комнаты валялась. Как же я мечтал о тебе! Как мы тогда планировали нашу жизнь прожить вместе, и как всё пошло прахом. Все мои мечты и надежды. У нас никогда не будет детей, у нас никогда не будет ничего. Мы никогда не будем вместе! – Он переходит на крик. – Я же как-то живу с этим. Вика меня поддерживает, она мне очень помогает, с тех пор как ты ушла.

Он что, там плачет?

– Я люблю вас обоих, я не могу без вас, – откровенно реву в трубку. – Сашка, ну почему мы с тобой должны страдать?! Почему нужно разбивать два юных сердца? Я хочу быть с ней, а ты хочешь быть со мной. Нам было так хорошо втроём! Почему нельзя вернуть эти дни?

– Вика против, – коротко отвечает он.

– А я… я не получаю удовольствия от секса с мужчинами… наверное, я фригидна. – Сама говорю и пугаюсь этого слова. – Мне больно, когда член во мне, и тошнит, когда он во рту. С девочками всё иначе. Сашка. Сашенька, сделай же что-нибудь! Ты же мужик, ты же можешь. Позволь мне вернуться. Я не буду вам мешать. Ты вообще обо мне не вспомнишь, я буду просто тихонько стоять в уголочке, всегда готовая к сексу. Мы ведь так любили друг друга! Зачем всё разрушать? Ну зачем? Скажи Вике, что я готова на что угодно.

Тишина.

– Прощай, Юля.

– Прощай, Сашенька. – Он кладёт трубку, а я добавляю: – Прощай, Вика. – И заливаюсь слезами.

========== Глава 5 ==========

Я рыдаю долго, наверное, целый час. Ни о чём не могу думать, света белого не вижу, рыдаю и рыдаю, не могу остановиться. А к вечеру у меня разболелся низ живота.

«Месячные. Боже как вы не в тему!» Я напилась но-шпы и поставила прокладку. Трусики пришлось надеть. Я сижу и стону от боли. То ли у меня болит «киска», то ли сердечко. Не знаю, что сильнее, не знаю, что больнее. Сколько же крови из меня сегодня вышло!

Мамка даже не подходит – видит, какая я злая. В эти дни я как собака. Ни о чём не могу говорить, ничего не могу делать. Просто сижу, стону, и по чуть-чуть на стенку лезу. Это какой-то кошмар! Первый день месячных. Каждый раз мучаюсь и каждый раз всё больнее. И самое страшное, что это нормально, это же, типа, естественно. Дикие боли, кровь – это в порядке вещей. Спасибо тебе, Боже, что создал нас такими! Смотрю на крестик, вспоминаю молитву. Не помогает. Чёрт, ничего не помогает! Когда же я уже издохну?!

С трудом хожу в туалет, с трудом наливаю себе водички попить, а так ни пить, ни есть не хочу. Сижу, бледная, и страдаю. Один плюс: боль отвлекает от мыслей о разбитом сердце. Мне пару раз звонит Катька, у неё тоже месячные, и она меня понимает. Пару раз – Димка, с ним я долго разговаривать не могу. В моём состоянии мы можем только поссориться. С другой стороны, Димка многое мне прощает, он классный. Правда, не такой классный, как Сашка (то есть с ним бы я не переспала), но как друг – классный.

Интересно, у Вики сегодня тоже месячные?

Внизу живота тянет и будто рвёт. Ещё эти прокладки приходится менять постоянно; сколько же во мне крови! Как бы ею полностью не истечь и не умереть. Интересно, а бывали уже такие случаи? Набираю в гугле и понимаю, что не хочу читать о подобном. Лучше «Нашу Рашу» гляну, Равшана и Джамшута. Может, получится хоть как-то отвлечься.

Ближе к вечеру подтягиваюсь на кухню. Мамка ест жареную картошечку, но меня от этого запаха тошнит.

– Кушать будешь? – спрашивает она меня.

– Нет, – беззвучно отвечаю я и мотаю головой. Ставлю чайник. – Мне бы горяченького выпить.

– А зря, – говорит мамка, – поела бы. Организму надо с чего-то кровь восстанавливать. Картошка на плите.

– Я не хочу.

– Ясно дело, не хочет она! – иронично хмыкает мамка. – Сидишь, как моль, в своей комнате, вся страшная, бледная. На себя посмотри!

Меня смешит слово «страшная», но тянущая боль внизу живота не даёт улыбнуться. Да когда же всё это кончится?!

Закипает чайник, и я завариваю пакетик зелёного чая с чабрецом.

– Сахар, – подсовывает мне мамка.

– Я с заменителем. – Беру с полочки коробочку заменителя и дважды нажимаю на кнопку. Пара крошечных таблеток падает в стакан и мгновенно растворяется, придавая чаю неестественно сладкий вкус.

– Худеешь опять? – прищуривается мать. – Куда ещё, и так ходишь по дому, костями гремишь.

Как ни странно, но это скорее комплимент. Я хмурюсь – не столько от боли, сколько от желания продемонстрировать мамке, что мне больно. Опять набиваюсь на жалость. Из меня, наверное, вышла бы отличная попрошайка, стоять на переходах милостыню просить. Вот у меня как раз и крестик есть. Как вспомню попрошаек с детьми или старушек столетних с иконками, так сердце кровью обливается, что угодно отдала бы, лишь бы этого не видеть. Мне кажется, государство должно о них заботиться, а мы уж как-нибудь сами по себе.

– Как экзамен сдала, Чучундра? – подшучивает надо мной мамка.

– Хорошо.

– Хорошо – это четвёрка.

– У меня четвёрка – это ужас, кошмар, а хорошо – это пять, – наконец, улыбаюсь я.

– Так чем не повод порадоваться?

– Не радостно мне, – говорю себе под нос.

– Что? Я тебя совсем не слышу. Куда голос пропал?

– Не радостно!– Говорю громче. – Больно.

– Да я и так вижу; я, как но-шпу на столе увидала, всё поняла.

Ношпа… Отлично! Значит, мне не надо больше гримасы корчить, что мне больно, она и так обо всём знает. Мне, конечно, немножко стыдно, что я так напрашиваюсь на жалость, но ничего с этим не поделаешь. Люблю, когда меня жалеют, люблю, когда обо мне говорят с нежностью. Я вообще слишком нежная и ранимая.

– Ладно, пойду в свою комнату, – говорю. Допиваю чай, пакетик выбрасываю в мусорку, а чашку кладу в раковину. Может, помыть? Стою пару секунд, рассуждаю. А может, мне психануть, да всю посуду перемыть? Её немного. Но хоть одно доброе дело сделаю, вдруг мне зачтётся, а то надоело чувствовать себя бесполезной.

Становлюсь над раковиной и мою посуду; беру губку, капаю пару капель средства и мою все чашки, тарелки и ложки. После ещё раз споласкиваю их водой и ставлю на место.

– Ба-а-атюшки, на восемнадцатом году жизни решилась-таки помочь матери! – снова смеётся мамка.

– Могу и не помогать, – безрадостно отвечаю ей.

– Мой, мой посуду, доченька, на вот ещё мою тарелку помой.

Я домываю посуду и сажусь на табуретку, смотрю на мать, вздыхаю.

– Скажи, что с тобой происходит? Я же вижу что тебе плохо, не ври матери. – Она смотрит мне прямо в глаза.

– Я и не собиралась тебе врать, – отвечаю.

– Так что случилось?

– Случилось, – вздыхаю, – просто не хочу говорить. Ты всё равно не поймёшь.

– А ты попробуй, расскажи. – Она берёт меня за руку.

– Нет, нет! – Я стыдливо опускаю взгляд. – Только не допрашивай меня, ОК? Я сама всё расскажу, когда буду готова.

– Хорошо, хорошо, доченька, – соглашается мать. – Будешь готова – расскажешь. Это как-то с Сашкой связано?

А у меня прям комок в горле от нахлынувших воспоминаний. Только что сидела, и всё было в порядке, а тут – на тебе. Зажмуриваюсь, чтобы не расплакаться. Долго ещё меня эта «рана на сердце» будет беспокоить?!

– Не спрашивай, пожалуйста, прошу тебя, не спрашивай, я скоро сама всё расскажу, честно-честно! – Я уже не могу сдержать рыдания. Встаю и ухожу в свою комнату. Залезаю под одеяло и плачу в подушку.