Мария, насупившись, повернулась к нему, затем снова свернула материю с портретом сына и аккуратно положила ее в мешок.

– А ты что думаешь? – продолжал Зелот. – Что он на всю жизнь останется девственником? Нет ничего лучше иудейского праздника, чтобы расстаться с девственностью. Я, например, расстался с ней на Праздник кущей[17]. Вместе с Иешуа мы зашли в…

– Избавь меня от этих подробностей, слышишь? – резко перебила его Мария. – Я знаю, что у вас с братом не было ничего общего, кроме любви к провокациям.

Он ласково улыбнулся ей в ответ. Она стала возле него у огня и призналась:

– Он обожал тебя, знаешь? И если он тебе об этом не слишком часто говорил, так это потому… – тут она опустила голову, сдерживая свои чувства, – что у него лучше получалось говорить перед скоплением людей, чем с кем-то с глазу на глаз.

– Твой муж был не менее упрям, чем самый упрямый осел, какого мне только доводилось видеть.

– Не настолько упрям, как его сын.

Шимон мысленно сравнил этих двоих и, как человек опытный, признал ее правоту. После этого в пещере воцарилось молчание, которое в конце концов нарушила Мария.

– Я никогда не решалась спросить тебя, но…

Она запнулась, покачала головой и не стала продолжать.

– О чем ты хотела спросить меня? Говори, я тебя не покусаю. К тому же у меня и зубов-то почти не осталось…

Она еще какое-то время молчала, отведя глаза, а потом выпалила:

– Ты ведь мог помириться со своим великим братом до… его казни?

– Нет. В любом случае с того момента, как мы поссорились, прошло столько времени, что уже даже невозможно вспомнить причину ссоры.

Мария грустно улыбнулась и устремила взгляд на пламя костра. Внезапно ее потянуло на откровения.

– Он был суров при жизни, знаешь? Суров и в то же время нежен. Мы с Давидом вроде жили при нем и в то же время без него. Словно он временно оказался на этой планете, словно… словно для него существовало лишь одно: послание о любви Господней, которое он должен был передать. Как же можно так хорошо говорить о любви и…

– …и не дарить ее своим близким? – закончил Шимон фразу, зная, что Марии это не позволит сделать ее застенчивость.

– Я упрекаю себя за такие мысли, но… Давид ужасно страдал оттого, что рядом не было отца. Впрочем, гораздо больше до смерти отца, чем после. Сейчас, по крайней мере, у него есть оправдание. Вы говорили с ним об этом?

– Нет. И так-то оно лучше. Об этом ему следовало бы поговорить со своим отцом, а не со мной. Да и не с тобой.

– Ты, без сомнения, боишься разочаровать его?

– Иной раз лучше разочаровать человека, чем утратить его.

Мария согласилась с этим, едва сдерживая слезы.

– Я сама виновата во всем. Мне следовало бы… объяснить Иешуа, что… Давиду, в отличие от него, не хватало отца… Он его практически не видел.

– Осторожней, сестричка, не богохульствуй…

– Когда он воскрес, на третий день после распятия на Голгофе, он не стал встречаться с сыном. Он виделся со мной, со своими апостолами, но только не с ним. Как ты можешь это объяснить?

– Я не смогу это объяснить, как и много чего прочего, связанного с ним. Возможно, он полагал, что так будет менее жестоко по отношению к Давиду.

– Что значит «менее жестоко»?

– Поставь себя на место своего сына, хоть на мгновение. Тебе семь лет, ты видишь, как на кресте умирает твой отец, а три дня спустя тебе говорят, что на самом деле он жив, но на земле пробудет лишь сорок дней, а потом исчезнет. Что бы ты при этом чувствовала? Разве для тебя не было бы лучше, чтобы он оставался мертвым, а ты бы скорбела о нем?

– Для меня – нет. Проститься с ним гораздо важнее, чем скорбеть о нем, Шимон. Знаешь, если с Давидом что-нибудь случится, я себе этого никогда не прощу. Потому что во время нашего последнего разговора мы спорили, вместо того чтобы говорить слова любви.

– Это был не последний ваш разговор, сестричка, – сказал Шимон, нежно беря в свои ладони руки Марии. – Мы найдем Давида в Иерусалиме, как мои родители нашли Иешуа в Храме, когда ему было двенадцать лет. Он тогда объяснял книжникам, что те ничего не поняли в Священном Писании.

Мария, улыбаясь, утерла слезы.

Буря утихла, а вместе с ней и гул, который заглушал все звуки снаружи. Шимон прислушался, ему показалось, что он слышит цокот копыт.

Первой отреагировала Мария.

– Давид! – крикнула она, подскакивая.

В следующий миг она уже была в седле.

Выглянув из пещеры, Мария с ужасом поняла, что цокотал копытами вовсе не конь Давида, а лошади целого отряда римлян. С первыми красноватыми лучами восходящего солнца они отправились в сторону их фермы. Возглавлял отряд Савл из Тарса – она узнала его.

Мария осмотрелась в поисках какого-нибудь укрытия, но она была у подножия скалы и спрятаться было не за что. Когда Шимон оказался возле нее, римляне ее уже заметили и стремительно помчались в их сторону.

– Сколько их там? – спросил зелот, уже сидя в седле.

– Вместе с Савлом тринадцать.

– Дай мне с ними разобраться самому, – тихо проговорил он, спешиваясь.

– Только мирно, договорились?

– Как всегда, – процедил он сквозь зубы, направляясь к солдатам. Подняв руки, словно прося о пощаде, он обратился к подъезжающим: – Хвала Всевышнему, вы здесь, господа! Мы с сестрой отправились в Иерусалим праздновать Пасху, но в дороге нас застала непогода, и мы сбились с пути. Не могли бы вы указать дорогу бедным странникам?

Савл окинул Шимона взглядом и, увидев оружие на спине его лошади, недоверчиво заметил:

– Не слишком ли ты хорошо вооружен как для странствования?

– В этих местах полно разбойников.

Савл пристально посмотрел на Марию, потом снова на Шимона. Что-то тут было не так.

– Скажи своей сестре, чтобы она подошла ближе, – приказал он грубым голосом.

– Она прекрасно себя чувствует там, где стоит, – возразил Шимон.

– Тебе приказывает начальник охраны Храма, – перебил его предводитель когорты, берясь за рукоятку меча.

Но, прежде чем он успел вытащить меч из ножен, зелот уколол его своим кинжалом между ног.

– На человеческом теле есть много слабых точек, и римские доспехи не в состоянии защитить человека полностью, когда он сидит верхом на лошади. Скажи-ка, легионер, какой частью мозга ты предпочитаешь пользоваться в жизни: верхней или нижней?

Офицер имел несчастье контратаковать. Шимон вспорол ему мошонку, перерезав при этом бедренную артерию.

– Судя по всему, ни той, ни другой, – заключил он.

Левой рукой он выхватил меч своей жертвы и разрубил им всадника, бросившегося на него. Лезвие прошлось от горла до конца оплечья. И тогда зелот кинулся в самую гущу свалки, изрыгая оскорбления, размахивая мечом налево и направо, уклоняясь от ударов и калеча ноги лошадей. Ржание животных смешалось с лязгом оружия. Всадники стали отступать, как стадо баранов.

Напуганный этими зверскими сценами, Савл натянул поводья и, оставив своих подчиненных, поскакал к Марии, перекрыв ей путь к отступлению и заставив ее лошадь крутиться на месте.

– Ты – Мария из Магдалы! – прокричал ей главный стражник, подъезжая к ней.

Обезумев, избранная ученица соскользнула с седла и бросилась бежать к Шимону. Один из всадников преградил ей путь и уже хотел было ее схватить, но в это время чья-то стрела, выпущенная неизвестно откуда, проломила ему нос.

Беглянка обернулась, чтобы узнать, кто ее спас, и увидела Лонгина. Палач Иешуа не только не хотел им навредить, но, наоборот, пришел на помощь. Он выпустил еще одну стрелу в римлян и бросился во весь опор к дерущимся, на выручку Шимону. Раненный в плечо зелот продолжал сражаться, но обрадовался такому подкреплению:

– Я тебе оставил несколько воинов, братишка.

Лонгин одновременно орудовал двумя спатами[18], нанося удар за ударом и заставляя противников отступать или даже падать на землю.