Был ли этот бедный человек отравлен, как я всегда думала, или умер от брюшного тифа, я не могу сказать, но знаю лишь одно: когда я приехала в Александрию, чтобы заставить его вернуться на пароход, на котором он приехал, было уже поздно. Он пошел пешком в Рамлех, по дороге зашел в какую-то мальтийскую гостиницу, чтобы выпить там стакан лимонада. (Его там видели, разговаривающим с какими-то двумя монахами). Придя в Рамлех, он упал без сознания. Г-жа Пашкова узнала об этом и прислала мне телеграмму.

Я поехала в Рамлех и нашла его в маленькой гостинице, больным брюшным тифом, как сказал мне врач. Возле него был какой-то монах, которого я выставила, зная отношение Митровича к монахам. Произошла ссора. Мне пришлось послать за полицией, чтобы они убрали этого грязного монаха, который показал мне кукиш. В течение десяти дней я ухаживала за Митровичем. Это была непрерывная ужасная агония, в которой он видел свою жену и громко призывал ее. Я его не оставляла ни на минуту, так как знала, что он умрет, как сказал Илларион. Так и случилось.

Церковь не хотела его хоронить, говоря, что он «карбонарий». Я обратилась к некоторым «вольным каменщикам», но они побоялись. Тогда я взяла абиссинца – ученика Иллариона, и мы, вместе со слугой из гостиницы, выкопали ему могилу на берегу моря под каким-то деревом. Я наняла феллахов, они вынесли его вечером, и мы там похоронили его бренные останки. В то время я была еще русской подданой и посорилась с русским консулом в Александрии (консул в Каире был моим другом). Это все.

Александрийский консул мне сказал, что я не имею права дружить с революционерами и мадзинистами, и что люди говорят, что я была его любовницей. Я ответила, что так как Митрович приехал из России с действительным паспортом, был другом моих родных и не допустил никакой низости в отношении меня, то у меня было право быть в дружбе с ним, а также и с каждым, с кем я найду это нужным. А что касается грязных толков обо мне, то я к этому привыкла и единственно могу сожалеть, что моя репутация не соответствует фактам. «Avoir la reputation sans avoir les plaisirs» («иметь репутацию, которая не приносит радостей») – такой всегда была моя судьба.

Это то, с чем теперь выступила Куломб, в прошлом году Олькотт написал моей тете, спрашивая об этом бедном человеке, и она ответила ему, что они все знали Митровича и его жену, которую он обожал, и что она у них умерла, что она, тетя, просила Митровича поехать в Египет и т. д., но это все чепуха. Единственное, что я хочу знать, это имеет ли право юрист обвинить меня в письме и имею ли я право или нет, хотя бы пригрозить призвать его к ответу?

Прошу поинтересоваться об том, прошу как друга, иначе мне самой придется искать какого-нибудь адвоката и затеять дело. Это я могу сделать и не выезжая в Англию. Как вы знаете, у меня нет никакого желания самой начать судебное дело, но я хочу, чтобы те юристы знали, что я имею на это право, может быть эти глупцы действительно верят, что я тайно обвенчалась с бедным Митровичем и что это «семейная тайна»?» [14, с. 189—191]

Можно только радоваться, что несмотря на возражение г-жи Блаватской против публикации ее писем Синнету, мы в конце концов узнали правду о той роли, которую она сыграла в жизни А. Митровича. Особенно это важно теперь, когда появился совершенно невероятный рассказ об этом в «Мемуарах» ее двоюродного брата, графа С. Витте.

О своей же настоящей, единственной любви она пишет под заголовком «Моя исповедь»: «Любила я одного человека, крепко, – но еще более любила оккультные науки, верю в колдовство, чары и т. п. Странствовала я с ним там и сям в Азии, в Америке, и по Европе. [4, с. 214] Это ее признание совершенно исключает А. Митровича, ибо даже по рассказу Витте она с ним не была, за исключением Египта перед его смертью.

Теперь, когда современники Блаватской умерли, в оставленных ими документах мы находим самые разнообразные ложные о ней утверждения. Главным из них, пожалуй, является краткий, совершенно извращающий факты рассказ ее двоюродного брата, помещенный им в его «Мемуарах».

«…Блаватская в трюме английского парохода удрала в Константинополь, в Константинополе она поступила в цирк наездницей, и там в нее влюбился один из известных в то время певцов – бас Митрович; она бросила цирк и уехала с этим басом, который получил ангажемент петь в одном из наибольших театров Европы, и вдруг мой дед после этого начал получать письма от своего „внука“ – оперного певца Митровича; Митрович уверил его, что он женился на внучке деда – Блаватской, хотя последняя никакого развода от своего мужа Блаватского, эриванского губернатора, не получала. Прошло несколько времени, и мой дед и бабушка, Фадеевы, вдруг получили письмо от нового „внука“, от какого-то англичанина из Лондона, который уверял, что он женился на внучке деда – Блаватской, отправившейся вместе с этим англичанином по каким-то коммерческим делам в Америку. Затем Блаватская появляется снова в Европе и делается ближайшим адептом известного спирита того времени, т. е. 60-х годов прошлого столетия, – Юма. Затем из газет семейство Фадеевых узнало, что Блаватская дает в Лондоне первые концерты на фортепиано; потом она сделалась капельмейстером хора, который содержал при себе сербский король Милан. Во всех этих перипетиях прошло, вероятно, около 10-ти лет ее жизни (ей было около 30 лет), и, наконец, она выпросила разрешение у деда Фадеева приехать снова в Тифлис, обещая вести себя скромно и даже снова сойтись со своим настоящим мужем – Блаватским (эриванским вице-губернатором). И вот, хотя я был тогда еще мальчиком, помню ее в то время, когда она приехала в Тифлис; она была уже пожилой женщиной и не так лицом, как бурной жизнью. Лицо ее было чрезвычайно выразительным; видно было, что она была прежде очень красива, но со временем крайне располнела и ходила постоянно в капотах, мало занималась своей особой, а потому никакой привлекательности не имела, вот в это время она почти свела с ума часть тифлисского общества различными спиритическими сеансами, которые она проделывала у нас в доме, я помню, как к нам каждый вечер собиралось на эти сеансы высшее тифлисское общество, которое занималось верчением столов, спиритическим писанием духов, стучанием столов и прочими фокусами. Как мне казалось, моя мать, тетка моя Фадеева и даже мой дядя Фадеев – все этим увлекались и до известной степени верили. Но эти занятия проделывались более или менее в тайне от главы семейства – моего деда, а также и от моей бабушки – Фадеевых; ко всему этому довольно отрицательно относился и мой отец. В это время адьютантами фельдмаршала Барятинского были граф Воронцов-Дашков, теперешний наместник кавказский, оба графа Орловы-Давыдовы и Перфильев, – это были молодые люди из петербургской „jeunesse d'oree“ („золотой молодежи“). Я помню, что все они постоянно просиживали у нас целые вечера и ночи, занимаясь спиритизмом. Хотя я был тогда совсем еще мальчик, но уже относился ко всем фокусам Блаватской довольно критически, сознавая, что в них есть какое-то шарлатанство, хотя оно и было делаемо весьма искусно: так, например, раз при мне по желанию одного из присутствующих в другой комнате начало играть фортепиано, совсем закрытое, и никто в это время у фортепиано не стоял. Теперь, мне кажется, ко всем этим спиритическим действиям общественное мнение Европы, а также и у нас в России относятся как к шарлатанству; тогда же этим увлекались, и Юм, который был, конечно, точно так же не что иное, как ловкий и талантливый фокусник, считался весьма знаменитым человеком. Блаватская, будучи сотрудницей Юма, конечно, заимствовала у него все приемы и спиритические тайны. Впрочем, к сожалению, в последние годы у нас в Петербурге, по-видимому, начал опять процветать своего рода особый спиритизм, т. н. неврастеническое верование в проявления в различных формах и в различных признаках умерших лиц, и этот спиритизм, к сожалению, даже имел некоторые печальные последствия в государственной жизни.