— Ваш проект привязывает восток России к Америке, — он снова надвинул желтую кальку поверх американского контура. — А эта дорога свяжет Сибирь со всей нашей страной.

Линч коротко хохотнул. И проворным движением выхватил исподнизу карту Китая с наметками маршрута экспедиции.

— А тут как? Китай привяжется к России? Господин Бутин, капитал не знает границ; мы люди экономики, а не политики. Профит, выгода, проценты на капитал, частная конкуренция — вот наша сфера. Господин Бутин, ваши миллионы умножатся, если вы употребите их на крупное дело. Через сто лет будет поздно.

— Я верю, что доживу до нашей дороги, — упрямо сказал Бутин. — Сибирь не может без нее.

— О, — ядовито сказал Линч, — если бы ваше косное правительство думало так же, как вы!

Бутин промолчал.

Линч неожиданно протяжно зевнул. Он устал от этого твердокаменного русского.

— Извините, господин Бутин, но, кажется, вкусные кушанья и водка, которыми меня так любезно угощали, произвели свое действие.

Бутин звякнул колокольчиком.

— Подумайте, господин Бутин, подумайте. — Линч протянул над столиком с картами длинные руки, и манжет куртки ушел кверху, обнажив широкие волосатые запястья. — Голову на отсечение — через десяток лет, нет, через семь-восемь железная дорога Линча-Бутина ляжет у наших ног. И вложенные и другими бизнесменами тридцать-сорок миллионов дадут все двести.

Вошел лакей.

— Будьте добры, проведите господина Линча в его комнату.

Поздним вечером, вскоре после ухода Линча, к Бутину на мезонин поднялась Татьяна Дмитриевна.

Еще не остывший после бурного фантастического разговора с американским инженером, Бутин не спешил ко сну. Он только и мог пообещать Линчу: «Дорогой Джон, я скоро буду в Америке и навещу вас». Это снова подняло боевой дух американца.

Бутин обрадовался приходу сестры. Он было собрался на половину брата и невестки. Ну, пусть сестра выслушает. И давай ей выкладывать, о чем они толковали с Линчем, в какую даль заглядывали. Линч оставил ему «в знак приятного знакомства, поучительной беседы и весьма серьезных надежд» свою великолепную карту, и Бутин усадил за нее сестру.

— Пожалеешь, что у тебя не пятьдесят миллионов, а всего-навсего шесть. Он-то, должно быть, решил, что мне до сорока лишнего миллиона не хватает! Миллионы наши для других растут быстро, для нас произрастают черепашьим шагом.

Татьяна Дмитриевна полагала, что хорошо знает брата: он честолюбив, ведет дела с размахом — перестраивает свои заводы, приобретает новые машины, совершенствует сырье, без конца расширяет прииски, строит там дома, открывает конторы, — он при таком разлете дела задыхается от нехватки денег. И если не считать этот престижный, роскошный и дорогой дом, то, в сущности, семья не так уж много тратит на свои нужды, а сам Михаил Дмитриевич и вовсе меньше всех. Он не скупой, ее брат, нет, и служащие у него на хорошем жалованьи, и на пожертвования у него без числа деньги идут, а уж она у него несчетно перебрала. И вот сейчас заявилась...

Михаил Дмитриевич вдруг почувствовал, что говорит в пустоту. Он пристально взглянул на сестру, рассеянно державшую на коленях Линчеву карту. То ли озабочена, то ли рассеянна, во всяком случае, сейчас ей не до Линча, не до железных дорог, не до фантастических проектов.

— Что у тебя, Таня? — непривычно ласково спросил он. Он потерял жену, она потеряла мужа, оба потеряли сестру. Из оставшихся трех сестер она одна при братьях. И она младшая. Стеша и Наталья утвердились, у них свой семейный очаг. — Говори!

Глаза у нее, непривычные к слезам, даже при тяжелых утратах, противу ее воли увлажнились.

— Михаил Дмитриевич, разве можно скрыть от вас... Есть случаи, когда только к вам, больше не к кому...

В узких глазах брата прочитала: давай напрямик.

Когда она подымалась на мезонин, то была полна решительности, у нее была готовая начальная фраза на губах, а тут, произнесши несколько бессвязных слов, она смешалась. На минуту ее сугубо и глубоко личное показалось таким мелким рядом с замыслами брата, ворочавшего миллионами, нуждавшегося в кредитах и займах. Ведь и ее дело требовало денег и денег, и она, следственно, покушалась на капиталы фирмы, препятствуя им дорасти поскорее до пятидесяти миллионов.

— Михаил Дмитриевич... Я и господин Мауриц... Дело в том, что мы с Маврикием Лаврентьевичем объяснились...

Бутин молча смотрел на сестру. Можно представить себе живописную картину — как они шли друг к другу, его решительная сестра и мягкосердечный музыкант.

Ну, например, кто первый объяснился — он или она?

Он, должно быть, дальше «Королевы Луизы» не пошел.

А для сестры этого вполне хватило. Луизы. Королевы с короной волос. Если для брата у нее мокрые глаза и смиренная поза в кресле с картой на коленях, по-видимому, важной для брата, но пустой и никчемной для нее, то в отношении бедняги Маурица — властное движение крутого «королевиного» подбородка и твердое мановение руки, и робкий музыкант сдался на ее милость. Только со смычком или дирижерской палочкой в тонких пальцах, воспаленным лицом к оркестру или невидящими глазами к публике, — вот тогда он вам король и повелитель. Стоило ему положить на пюпитр свой волшебный державный скипетр, и он как бы угасал, не знал, куда ему двинуться, и в беспомощности искал, на чью бы руку опереться. Как его в цирке Сурте медведи или акробатки не съели!

— Мы любим друг друга, — сидя так же покорно и смиренно в кресле, покинутом Линчем, с трудом выдавила из себя сестра. — Мы не можем жить в отдельности.

Слова, слова, слова... Вот же он, брат ее, может. Без Софьи Андреевны живет же, существует... Уже пятый год, как его покинула Сонечка, Софьюшка... Он ли не любил ее... Как же быстро, сестра, забыт Вольдемар!

— Татьяна, — все так же ласково обратился он к ней. — Ты подумала, что Маврикий Лаврентьевич моложе тебя? Почти на десять лет. Я обязан тебе напомнить об этом. Как брат.

Жестковатое ее лицо вспыхнуло. Ей захотелось надерзить ему. Когда мужчина старше девушки на двадцать, а то и тридцать лет, никто и не пикнет. Одни лишь пожелания счастья, благополучия и долгой жизни. Она в свои тридцать пять, еще даже не исполнилось, пока тридцать четыре, — слава Богу, не жалуется на здоровье. И если быть точным, то не десять, а всего-то девять лет их разделяют. И если рассуждать здраво, то ему нужна именно такая супруга, как она, чтоб и жена и мать вместе.

— Маврикию Лаврентьевичу известны мои годы.

— Николай Дмитриевич и Капитолина Александровна уведомлены вами о ваших намерениях? — уже более по-деловому спросил Бутин.

— Нет, — отвечала сестра, — разве догадываются...

— Татьяна Дмитриевна, поглядим практически на дело. Ну хорошо, справим свадьбу, а далее — какие у вас намерения? Предполагаете свадебное путешествие? Не так ли?

— Да, — не совсем уверенно ответила она. — Если вы сочтете возможным... Мы хотели бы побывать на родине Маврикия Лаврентьевича. Попутно...

Попутно, ясное дело. Само собой — Париж, Рим, Венеция...

Невольно, с известной мужской грубостью — видеть вещи в натуре, как есть, — Бутин подумал: вот, несчастного Заблоцкого уездила в Азии, а слабогрудого Маурица ухайдакает в Европе, откуда тот не зря в Сибирь сбежал. И снова устыдился: с несчастным Вольдемаром стечение обстоятельств, можно ли сестру винить. Однако ж Мауриц нужен ему здесь, для Нерчинска, он не для блага сестры выманил его из цирка Сурте!

— Послушайте, Татьяна Дмитриевна! А вернетесь? Есть ли у вас виды на обустройство жизни?

Снова потупленные глаза. Полная отдача своей судьбы в руки брата.

— Однако же, Татьяна Дмитриевна, — лишь наполовину шутливо сказал Бутин. — Вы у нас выкрадываете нашего музыканта? С чем мы теперь остаемся?

— Напротив, Михаил Дмитриевич, — оживилась все продумавшая сестрица. — Мы его более прочно сблизим с семьей и домом.