Ванька остался у конуры. Присев на корточки, он поглаживал Полкана по ощетиненному загривку, и чем больше успокаивалась после бессмысленной атаки дворняга, тем острее подымалось в Ванькиной душе чувство протеста против налетевших саранчой горожан и их алчных желаний попастись на чужих ягодниках, пожать там, где не сеяли.

– Ваня, сынок, иди в избу, с тобой поговорить хотят, – позвала сладколасковым голосом Акимовна, выйдя на крылечко.

Ванька никак не откликнулся, только склонил голову и стал еще усердней наглаживать остывающего Полкана.

– Не дичись, люди все свои, твоего совета просят, – пропела Акимовна, явно переложив сахару в переливчатый зов.

Ваньке стало противно от ее елейного голоса. Он едва сдержался, чтобы не ответить грубостью, и промычал что-то невнятное:

– Полкана держу… Потом…

Акимовна ни с чем вернулась в избу.

Но вскоре текучая толпа, еще более возбужденная и шумная, вывалила во двор и направилась к Ваньке, наперебой расхваливая его собаку. Полкан не стал больше рвать глотку, он только молча огрызнулся и юркнул в конуру. Ванька прикрыл лаз деревянным ушатом, стоявшим у хлева.

– Парень, а парень! – обратился к нему красномордый толстяк, явный любитель «перекусить» с утра. – Ты здешний, места знаешь, показал бы нам, дал бы, так сказать, направление… – А потом, жирно икнув, добавил: – Садись-ка в кабину!

– Да еще рано по ягоды, там слепушки одни, – пробурчал Ванька.

Он не сразу осознал всю мерзость предложения, с которым обращаются к нему, а когда понял, у него перехватило дыхание. Вон оно что! Мало обшарить ягодники в чужих угодьях, так еще подайте лучшие места. И это он, Ванька Санин, должен, как последний христопродавец, повести городских бездельников заповедными тропами на самые рясные клубничные поляны и по-лакейски пригласить к грабежу артельных богатств… Да за кого они его принимают?

– Ничего, что впрозелень, через ягодку поберут, слаще клубничка покажется, – стараясь сгладить неловкость, прощебетала Акимовна с неуместной игривостью. – Люди уж несут ведрами. Сама видела. Бабка Звяжиха говорит: «На сушку пойдеть».

– Не знаю я никаких ягод, – уперся Ванька.

– Ну, чо кочевряжишься: знаю – не знаю, – встрял Куприян. – Отведи вон за Татарскую гору, к избушке седьмой бригады, там ягодных косогоров этих – до самого русла Тубы.

– К Тубе, к Тубе, – подхватили его слова две молодые женщины в одинаковых косынках горошком. – Какая ж клубничка без купанья? Ха-ха-ха! Мы едем, едем, едем в далекие края, – запели они, пританцовывая перед Ванькой, а потом взяли его «под самоварчик» и почти волоком потащили к машине.

Они попытались затолкнуть его в кабину, где кроме шофера сидела худая, как вешалка, старуха. Она тоже было простерла к нему руки, чтобы усадить рядом, но Ванька, коснувшись ее острых деревянных колен, с ужасом отпрянул и завопил:

– Не-ет, я на крыле!

– Ну, на крыле, так на крыле, – сказал сквозь зубы шофер, которому, видно, надоела уже вся эта кутерьма. – Только держись крепче, парень. По коням!

Ягодники быстро полезли в кузов, подталкивая под зады друг друга, смеясь и улюлюкая. Кабина захлопнулась. Ванька встал на подножку со стороны бабки Вешалки, одной рукой ухватился за окно (стекло было опущено), другой – за борт. Шофер включил скорость, машина тронулась и взяла направление к Татарской горе. Ванька старался не глядеть по сторонам, чтобы не встретиться взглядом с кем-нибудь из прохожих. Ему было совестно, что он не устоял, поддался на уговоры и согласился на постыдную роль проводника этих праздных, бесцеремонных людей во владениях своих односельчан, вечных тружеников, которым в страдную пору не до клубники.

Пассажиры наперебой кричали и пели, обрывая одну песню и начиная другую, с показным страхом ухали на рытвинах и ухабах. Старая Вешалка о чем-то все спрашивала Ваньку, выбрасывая в окно палки костлявых рук, но он молчал, делая вид, что не слышит. Лишь иногда коротко выкрикивал шоферу с едва скрываемой неприязнью: «Давай направо!», «Левее, левее!», «Прямо держи!» Пока поднимались на Татарскую гору, он все казнил себя за малодушие, ища выхода из нелепого положения, а потом у него созрел тайный план, который показался ему спасительным. План был не без коварства и содержал долю риска, но все же принятое решение успокоило Ваньку, сняло раздражение и словно бы придало сил. Он выпрямил грудь, окинул хозяйским глазом открывшиеся поля, перелески, косогоры и дал команду шоферу:

– Налево! И – в те вон лога, видишь?

Шофер кивнул и послушно взял влево, съехав с торной дороги на чуть приметный в траве тележный след. Пассажиры примолкли и тоже стали оглядывать открывшиеся просторы.

– А вон река блестит, – захлопала в ладоши одна из женщин в горошковом платке.

– «К Тубе, к Тубе», – криво усмехнулся Ванька.

После долгих петляний по закраинам полей и березняков «ЗИЛ» уже без всякой дороги поднялся по елани на косогор, и с вершины его стали видны длинные и ровные, словно гигантские траншеи, лога, перемежеванные крутыми лысыми хребтами.

– Стоп, – поднял руку Ванька. – Вот вам ягодные места. Хоть прямо, хоть налево, хоть направо…

Машина остановилась. Ванька спрыгнул с подножки и торопливо пошел назад по колесному следу.

– Эй, парень, ты куда? Давай с нами, – закричал красномордый толстяк, поднявшись в кузове и потрясая опрокинутой корзиной, словно богатырским кулачищем. – Как мы без тебя? Заблудимся еще…

– Ничего, доберетесь. Здесь все рядом, – крикнул Ванька и поводил рукой по сторонам. – А у меня дела. Домой надо…

И он решительно зашагал в сторону деревни. В сердце его шевельнулось что-то вроде сочувствия к городским гостям. Ему представилось, как будут они, бедолаги, весь день под палящим солнцем кружить по пустынным логам, которые таскинцы называют Каменными, а еще – Волчьими. И в них, и в косогорах над ними действительно ничего не водится, кроме щебнистого камня, выступающего из-под скудной растительности, да еще волков, которые почему-то любят здесь устраивать свои логова и волчьи свадьбы. Люди сюда забредают лишь изредка, поздней осенью, когда на скатах косогоров вызревает шелковистый седоватый ковыль, идущий на изготовление щеток для побелки деревенских изб. Но и на эту поживу решается далеко не всякий, боясь дурной славы волчьих логов.

Ванька знал обо всем этом, и потому был момент, когда сердце его защемило жалостью к обманутым незадачливым ягодникам, особенно к тем смешливым женщинам в платочках горошком, но он тотчас вспомнил, с какой наглой уверенностью красномордый мужик предложил ему роль поводыря-шпиона, и поднявшаяся в душе неприязнь к городским шалопаям, охочим до чужих угодий, перехлестнула сочувствие.

И все же вечером, когда машина снова подрулила к воротам костылевского дома и пассажиры, уже без прежнего возбуждения, но довольно проворно и шумно покинув кузов, опять двинулись к Акимовне «перекусить на дорожку», Ванька с чувством вины убежал из дому и спрятался в огороде. Сквозь щель заплота он видел, как при прощании повторились утренние лобызания гостей с Акимовной, рукопожатия с отцом и похлопывания его по плечу. Только Полкан теперь не лез из кожи, захлебываясь лаем, а просто лежал у конуры и побрехивал изредка с явной ленцой и беззлобностью. Из обрывков разговора Ванька понял, что гости все же набрали немного ягод.

– В тех логах – шаром покати, но мы же народ битый, нас на кривой кобыле не объедешь, мы по полянам к Тубе, к Тубе и – набрели на небраную клубничку! – хрипловато кричал толстый мужик, прожаренный на солнце и еще более красномордый, чем утром.

Это известие принесло Ваньке некоторое удовлетворение. Во-первых, выходило, что городские паслись за таскинской гранью, на муринской земле, а во-вторых, они все-таки возвратились не с пустыми руками, и это смягчало невольные угрызения совести.

Когда гости уехали, Ванька вернулся в дом и сел за книжку. Акимовна ничего не сказала ему. А Куприян только покачал головой и обронил не то в поощрение, не то в осуждение: