От этой «масти» у Вари в голове и самой трудно понять – что. Мешанина какая-то. От: кто эти люди и что им здесь надо до полного удовлетворения тем, что происходит. Вот, стоит она в ожидании, пока Ираклий Никодимович с Правдиным переодевают её в чей-то сарафан. И её это не раздражает, не удивляют и крепко привинченные к нему какие-то значки.
– Родина-мать награждает вас, – торжественно объявил начальник Департамента, – награждает Вас за проявленную крепость духа орденами. – И, повертев перед лицом Вари изначально пустыми коробочками, он положил их обратно в сумку у двери.
– И все первой степени! – радостно вскричал Никодимыч. Старенький уже, а как задорно он сверкнул глазами.
– Слава! – крикнули супруги.
– Слава, – поддержали их другие. Стали хлопать. Варя улыбалась.
– Думаю, достаточно, чтобы осталось в памяти её, – повернулся областной чиновник к Ираклию Никодимовичу – человеку в белом халате. – Надеюсь, до этого не дойдёт, не потребуется какому-либо придурку дополнительная экспертиза в институте Сербского. При вашей-то богатой практике, – кривя губы, сказал он врачу. И продолжительно посмотрел на «третьего», но главного здесь по адресной помощи и правовой защите объектов приватизации и обмена.
– Да хоть в Страсбургском суде докажем, – ответил темпераментный психиатр. – Шизофрения у неё! Шизофрения малопрогредиентная с галлюцинаторно-бредовыми приступами.
На этом и закончили уважаемые люди своё совещание. Собирались не спеша, как это бывает после трудной работы, окончившейся на о’кей.
– Да смотрите, – напомнил Правдин, чтобы из её старой одежды не уехало что-нибудь вместе с ней, юродивой, – добавил с удовольствием. – Ничего из её вещей, кроме самого-самого необходимого, – предупредил. – Пожалуй, это всё. Поехали? – спросил у чиновника. С этим вопросом и в соседнюю комнату заглянул к горбатому, вернувшемуся закончить «шмон» по антиквариату. Из тёмного чуланчика для всякого старья выглянул его помощник, шебаршивший старыми бумагами с грифом «секретно».
– Угу. Заканчиваем, – и постучал тонкими пальцами по книге учёта с бумагой кремового цвета.
– Ну, вот и ладненько, – улыбнулся заготовленной шутке специалист по адресной помощи. С этого и начнем новую жизнь наших варвар, – и, кивнув в сторону двери, – пусть заходят. Зови, – распорядился.
Зашли трое рабочих, на голубых комбинезонах: «Адресная помощь нуждающимся». Они брали накладные у горбатого, а его помощник делал пометки в журнале.
«Процесс пошёл», – говорил горбатый, потирая руки и подмигивая, выносившим мешки с имуществом из дома Вари. Родительскую одежду, приличную одежду Вари, они заталкивали в мешки с надписью «Мусор». Рукописные книги на старославянском, архивные документы из спецотдела милиции, отрывочные пояснения отца о его работе в органах укладывались в специальный ящик с латинскими буквами по бокам. Чувствовалась квалификация прибывших из Департамента адресной помощи. Едва ли прошло более четырех-пяти часов как они зашли в квартиру, и вот они уже заканчивают адресную помощь.
Смотря перед собой, в сопровождении своего телохранителя и такого услужливого Зиновия Филипповича, не смотря по сторонам, прошёл уже известный в московских кругах крупный законодатель. «Сирин», – шёпот восхищения послышался из толпы. Какие-то, из узнавших о его приезде, подскочили к машине, чтобы открыть ему дверцу. На это законодатель, сверкнув очками, кивнул благосклонно.
Двое из тех, кто пришли посмотреть большого начальника, подошли к его машине о чём-то просить. Мужчина держал за руку мальчика лет трех и, видимо, его жена с двумя совсем маленькими на руках. Женщина стала говорить, на что Сирин сделал выражение лица: «Как мне работать с ними? – выше голов собравшихся стал смотреть по сторонам, – ну, проходу же не дают», – отвернулся. Женщина стала плакать, захлюпали носиками маленькие на её руках, а глядя на них, и мальчик лет трех. Из толпы вышел мужчина – невидный такой, как все, он, и стал разъяснять, куда надо обращаться с просьбой. «Есть же порядок, – говорил, подталкивая её уйти с дороги. – Есть же регламент, – объяснил». Да, помощник у известного законодателя был хорошо осведомлён о регламенте. Школу он прошёл, руководимый настоящим до мозга костей юристом. Не побоимся сказать, международного уровня. Закончившего в порядке обмена студентами, в советское ещё время, один из лучших университетов мира – в Оксфорде. И теперь, прощаясь, он имел право, со знанием дела, наставлять Правдина.
– И потом… – в хорошей задумчивости он протирал очки специальной тряпочкой, – и потом, по информации Нямбы Станиславовича, а он, как вы понимаете, мониторит не по пустякам, нет органики в переходе одной сцены в другую, – совсем негромко говорил он, куратор проекта, облокотившись на открытую дверцу автомобиля. Одевая очки и устремляя свой взгляд на подрагивающее веко на нервном лице Правдина. – В этой непростой для него обстановке не пренебрегайте игрой актёров второго плана. Работайте по системе Немировича-Данченко. Владимир Иванович понимал в полной мере как создать образ героя-чудотворца. Плавно, незаметно для зрителя, – поучал он голосом тихим. Как бы, размышляя о непростом времени на дворе. – Отпустите с богом на покой горбатенького и его помощника, – продолжал он в той же задумчивости. – Они имеют право на достойный их отдых.
С осторожностью погрузив своё негрузное тело в недра автомобиля, он начинает думать о концентрации финансовых ресурсов области на реализацию крупного проекта. Очень крупного, как это любит народ. Хорошо, если бы одобренного Самим…
Из маленькой упаковки Сирин вынимает влажную салфеточку с ароматом какого-то фрукта. Долго вытирает ею правую руку. С брезгливостью на лице он нюхает смятую бумажку и выбрасывает комочек в окно автомобиля. Не меняя выражения лица. И в этом чувствовалась его порода. Его закваска…
Да, Роберт Робертович был сыном крупного советского учёного, почетного доктора философии одного из европейских университетов. Он был один из известнейших поборников гуманистического психоанализа, он мечтал с помощью средств массовой информации о создании в СССР нового человека! Не такого, каким он был всё время… Помешала Перестройка. Но одно из учреждений этого профиля теперь заслуженно носит его светлое имя. А совсем недавно в газете «Наша область» была статья о значительности вклада Роберта Робертовича Сирина-отца в сокровищницу мировой науки о психоанализе. Там какой-то учёный профессор предлагает наградить доктора философии посмертно второй звездой героя соцтруда. И увековечить имя монументально.
…Быстро мчится машина Роберта Сирина-сына мимо площадей и скверов. Нет-нет да мелькнёт там памятник какому-нибудь из местных человеку-легенде. «Сегодня стране нужны герои на белом коне… А на рутинной работе, как на кривой кобыле, далеко не уедешь… Остальное спишется», – отворачивается стратег от вида неопрятного мужика, с трудом удерживающего пьяное тело. Одной рукой слёзы умиления по щекам размазывает, другой за ногу «легенды» он ухватился – не упасть бы ему.
Зиновий Правдин долго смотрел вслед машине фактически незнакомой ему марки. И всё явственнее проступали на его лице черты человека, уставшего притворяться. «Народ должен созреть», – вспомнил он ключевое выражение, услышанное им от того, что только что отъехал в автомобиле, изготовленному далеко. И не может он понять, радоваться ли ему от своей причастности к «созреванию народа». Стало грустно ещё не утратившему ностальгии по прошлому.
Подошедшим к нему горбатому и тому, кто любил шебаршить по тёмным чуланчикам, Правдин крепко пожал руки и совсем по-братски обнял. Прощаясь с недавно беременной, сердечное спасибо сказал. Очень даже продолжительно посмотрев в глаза Нямбе Станиславовичу, он долго тряс ему руку. Последним обнял пахнущего лекарствами. Кажется, не совсем искренне. Быстро отвернулся. Но сделав несколько шагов, обернулся к Ираклию: «А вы, любезный, надолго не отлучайтесь. Народ нуждается в царе, – и, подумав, добавил, – как и в плохих боярах. Вам придётся работать и работать в средствах информации, – ещё подумал, сардоническую улыбку сделал на нервном лице, – при вашей-то квалификации». – И от этих слов улыбка сходит с лица, к Ираклию он присматривается, если не сказать – взглядом впивается. И всё более брезгливости на лице. Казалось бы, ему ли брезговать-то?
