А как-то заявился дальний родственник. Помнит его Варя ещё маленьким, как он косил одним глазом. Странное он имел прозвище среди своих – Копчёный. Посочувствовал он Варе, поинтересовался, чем занимается, спросил о муже. Долго молчали. Оказывается, родители Вареньки должны ему крупную сумму. Смотрел вопросительно, цифру называя. Деньги у неё тогда были, оставшиеся от матери. Посмотрев косым взглядом на купюры в руке дальней родственницы, кивнул согласно.

Ещё одна явилась. С порога, видимо для острастки, судом стала грозить. Если ей не выплатят компенсацию. Стала показывать свою покалеченную ногу. «Прошлой осенью повезла я родителям твоим три ведра картошки. Хорошая у меня картошка – Адретта называется. А когда стали сгружать, то отец твой – он же старенький, – посочувствовала, – не удержал да прямо мешок-то и на мою ноженьку, – ещё показывает, морщится от боли, ступая. Если теперь денег нет, могу и ваш садово-огородный участок взять. В порядке компенсации. У меня же двое маленьких детей. Мальчик и девочка», – ещё показывает кривую ногу. От боли морщится. Всхлипывает от горя, двое у неё – мальчик и девочка. Маленькие.

В другой мир стала погружаться Варя, понятный тем немногим, что почувствовали пустоту вокруг. Насколько хватает глаз – пустота, без всякой надежды. Во дворе на скамейках старушки-старички, в магазинах они продукты выбирают, о ценах на них сетуют. Некоторые парами на улицах гуляют. Что-то говорят, могут и улыбаться. А у Вари слёз нет, запах горелого мяса она чувствует, ожесточенное лицо бывшего мужа может вспомнить, ушедшего прямо с кладбища к другой. И эти чёрные усы начальника, приехавшего с проверкой в их комбинат. Кажется, эти капельки молока на его усах скоро сведут её с ума…

Утром надо вставать, что-то же делать ей надо, денег на хлеб уже нет. И ей снова надо идти в клуб букинистов и нумизматов, где её уже хорошо знают. Улыбаются, каждый старается заполучить её первым. Варя понимает: её обманывают, но сопротивляться нет сил.

С полгода прошло после смерти матери; в один из дней – тусклых, не обещающих ничего, кроме тоски, унылого вида из окна и всё более непонятных ей людей, в незапертую по забывчивости дверь настойчиво позвонили. Не спрашивая разрешения, вошли незнакомые мужчины. Впереди горбатый. Не сказать, совсем горбатый, а как-то неровно сложен. Под левой лопаткой неровно наросло, потянуло в левую сторону. Но взгляд его был цепким, какой бывает у понимающих наперёд, где та дорога, по которой всем идти надо. Чтоб, значит, не заблудиться. Он кивнул другим, предлагая пройти в комнаты. Хозяйским широким жестом пригласил зашедших за ним располагаться в креслах, на диване. В его руке калькулятор, в другой – папка со многими гнездами для цветных ручек. Таких удобных для формирования товаров по группам и транспортировки по схемам назначения. Едва кивнув Варе, он стал обходить квартиру, как бы уже знакомую ему. Другой, его партнер, в безупречном европейском костюме, едва перешагнув порог, стал заносить в свою папочку данные о находящихся в комнате предметах. Иногда, довольный, он улыбался себе.

Вошли ещё двое. Первым – высокий, лицо нервное. Почти с порога он стал присматриваться к Варе. Другой, в белом халате, выбрав на столе место для сумки, расположился в мягком кресле, на каком Варина мама любила смотреть передачи о садово-огородных делах. И про бандитов.

Присматриваясь к Варе, высокий шагнул к ней.

– Варенька, – головой скорбно покачал, платочком глаза промокнул. – Я давний друг вашего папеньки, – всхлипнул, обнял по-отечески. Ещё в глаза заглянул, а на его лице – боль от понимания, какое великое горе пришло в этот дом. – Как мы дружили, – тихо сказал, подняв над собою руку. Платочком слезу утёр.

– Ещё с революционных времен, – поддержал разговор в белом халате, а сам всё вглядывался в лицо Вари. От него попахивало лекарством. Держал он себя уверенно, даже властно, как это бывает у человека, уверовавшего, что государство оскудеет, как только потеряет его. Даже если он в оппозиции к нему. Его интеллект так высок! Вот почему он поглаживал блестящую бронзовую пряжечку на сумке с медикаментами с подобающей ему величайшей задумчивостью. Изредка посматривал на Варю, как на исследуемый им объект. Как-то особенно красиво, устало он мог откинуться на спинку кресла. А когда вопрос к нему, он мог в ответ также хорошо ладошку впереди себя выставить, подтверждая несомненность диагноза заболевания.

Послышался звонок, хлопнула входная дверь, в коридоре кто-то засмеялся. Охранник, открыв дверь в комнату, сказал учтиво: «Проходите». Вошла беременная, следом молодой губастый, кудрявый мужчина, поддерживающий её за локоть. Он извинился за опоздание, усадил даму на диван, сел рядом и стал нежно поглаживать ее руку.

– Я так взволнован, что забыл представиться, – продолжил высокий, – Я начальник Департамента адресной социальной помощи нуждающимся Зиновий Филиппович Правдин.

«Что они говорят? Что им нужно?» – подумала Варя, покорно подставляя руку для укола.

– Такой же достойной была и ваша матушка, – говорил начальник Департамента. Он взглянул на беременную, отчего у неё хитринка обозначилась в глазах. Отвлёкся от своих серьёзных размышлений и человек в белом халате, на неё стал смотреть, ожидая, что она скажет.

Беременная, не менее как по девятому месяцу, всхлипнула, платочек к глазам приложила. Нет, это не показалось: по обеим щекам одна за другой стали катиться слёзы. Наблюдая это, Варя почувствовала себя виновной, сидела как школьница, не выучившая урок. Правда, ещё могла удивиться словам высокого, что её мама умела ездить на лошади и тому, как её мамочка в Гражданскую носилась по полям сражений на арабском скакуне. И что шашка в её руке, и что «Бей беляков» кричала.

– Бывало, как загнёт трехэтажным матом, – рассказывал, открыв пошире глаза, начальник Департамента, – и нам становилось страшно.

В комнате запах лекарств, а из другой комнаты:

– Какая славная книжечка. В Лондоне букинисты с руками оторвут, – восхищается горбатый. – Где-то у кого-то хорошо хапнул. Как теперь стали говорить, используя служебное положение.

– О, да! – не скрывает своего восхищения партнёр, – хороших дене́г стоит этот антиквариат. (Странным был этот человек, как оказалось, родившийся и проживший жизнь в России и выучившийся делать акценты в родном ему языке).

– Не будет ли проблем с реализацией? – послышался натужный голос горбатого, передвигающего что-то из мебели. Доносились звуки падения на пол тяжёлых книг. (Рукописных, на старославянском. Видимо, из реквизированных).

– Я Коваль-Авелев, Ираклий Никодимович, – сделав укол, называет себя пахнущий больницей. Наклоняется к Варе, прищуренным глазом наблюдает за ней. – Для вас – просто Ираклий, ведь я вам конфетки приносил, когда вы были малюсенькой, вот такусенькой, – собрал он вокруг глаз морщинки, и, делая жест рукой, показал тогдашний рост от пола маленькой Вареньки.

– Да какие церемонии? – удивился муж беременной. – Мы в этой стране почти что одна семья, – и, откинувшись на диване, он устроился поудобнее, как это бывает в театре. Кивнув супруге, он стал наблюдать за тем, что происходит.

Странное имя имел этот человек, пожелавший обменять свою комнату в коммуналке на роскошную «сталинку». Необычной была и его биография.

Его папа, Стенли, во времена сталинского интернационала изъявил желание переехать из США на постоянное место жительства в СССР. Захотелось ему поучаствовать в грандиозном проекте построения социализма в отдельной стране. Некоторое время он ходил по Красной площади с портретом отца народов, сидел в президиумах на фабрично-заводских собраниях. Ему стали доверять, нет-нет да к микрофону пригласят сказать об угнетённых в Америке неграх. Но что-то не состоялось у него с построением коммунизма в отдельно взятой стране и после смерти Сталина он запросился снова в Америку вместе с русской женой, уже там родившей мальчика, названного в честь пра-прародины отца Нямбой. Подрастая, мальчик был замечен в желании бузить, за что оказался на учете в полиции. Юношей был крайне недоволен положением негров в США. Одновременно возмущался нищетой трудящихся в СССР. Как-то даже его рисунок Хрущёва в рубище, но с атомной бомбой на телеге, поместили в университетской газете. Ему заплатили, но показалось мало, за это Нямба назвал редактора скотиной. Только без рог.