Ноги сами понесли было Бориса Ивановича вслед за капитаном, чтобы помочь ему накрыть кадушку брезентом, поминутно срываемым «низовой», но уже за дверью он остановился и, глубоко вздохнув, повернул в коридор – ещё за подхалимаж бы в сердцах не принял, старый ворчун.

А Валерка лежал поверх одеяла в общей каюте, которую они, матросы, занимали втроём, и не отрываясь смотрел в покрашенные под орех дощечки верхней койки.

– Так билеты на всех брать? – будто ничего особенного не произошло, спросила Нина-матроска у мужа – рулевого Павлика, Валеркиного сменщика. – На третий сеанс, да? Капитан тоже идёт. Сильно картину хвалят.

Валерка хмуро промолчал и вдруг сел на койке – всё в нём было ещё юношеское, угловатое и не сформировавшееся до конца, только большие красные руки да суровые очень светлые глаза северянина стали уже мужскими.

– Ка-пи-тан! – хриплым баском сказал Валерка. – Па-а-думаешь, культ личности! Да что я, хуже его фарватер знаю? Вон в тот рейс исключительно из-за его характера три лишних часа на Шанежной шивере проконоводились. И все вы это знаете. И все молчите. А раз он картину похвалил, так уж готовы в дверях задавиться. Не пойду я в кино. Мне билета не надо, – и снова повалился на койку.

– Так ведь картину-то все хвалят, – миролюбиво ответил уживчивый Павлик, но Валерка продолжал молча рассматривать дощечки верхней койки. Переодевшись, Нина и Павлик ушли.

Отстучала железная палуба под ногами последнего сходящего на берег речника – старшего механика Тодорского, с парой книг под мышкой пошедшего в районную библиотеку.

Тодорский был абонентом чуть ли не всех библиотек водного участка, который обслуживал «Орлёнок», единственный теплоход, поднимавшийся сюда после спада воды.

На борту остались только вахтенный матрос Шура Якушева, повариха, или, как все её звали, «кока» тётя Поля, да Валерка, никак не могущий решить, пойти ли ему к Кеше Кулькову самому или дождаться Кешу на теплоходе. Незамеченным от друга Кеши приход «Орлёнка» остаться не мог. Ещё таких нудных подвывающих сирен, как у них, на всём участке не было. Значит, если «Меридиан» не угнали на тот берег, Кеша с минуты на минуту должен был заявиться.

В корме вдруг затарахтел моторчик электросети и в сгустившихся сумерках каюты начал наливаться жиденьким светом матовый шар плафона. Валерка вздохнул и закрыл глаза.

Всё на этом теплоходе, заброшенном в несусветную глухомань почти несудоходной реки, было обыденно и домашне до крайности – даже сирену на мостике прокручивали здесь вручную, как мясорубку, а годовалые пассажиры запросто ползали между покрытыми дерматином диванчиками двух больших пассажирских кают. Диванчики были прикручены к палубе намертво, в два ряда, и проход между ними был чуть пошире, чем в самом обычном городском автобусе.

Команда, когда вокруг не было посторонних ушей, так и звала своего «Орлёнка» – автобус, не всегда прибавляя и слово «водный». Только рейсы у «Орлёнка» были по длине почти как у доброго теплохода – километров на пятьсот и больше.

Река была большой, чуть поуже Волги, но бестолковой, и в навигационном отношении очень каверзной. Текла она в каменном лотке гористых берегов, перехваченном грядками подводных скал, и славилась на всю Сибирь своей необычно чистой зелёной водой. Но, конечно, до моря ей было ещё очень далеко. До того самого то серо-стального, то ярко-синего огромного моря, по которому ходят линейные крейсера и быстроходные, непохожие на «Орлёнка» дизель-электроходы. Но и она умела привораживать сердца.

Обо всём этом уже не в первый раз думал Валерка, лёжа поверх синего суконного одеяла в своей каютке на троих, узенькой, как положенный на бок платяной шкаф.

Ощущение узости, томившее Валерку все последние дни, вдруг стало невыносимым и он, сорвав с гвоздя новенькую фуражку-мичманку и макинтош, толкнувшись плечом в косяк, вышел из каюты.

Листвяжный Лог уже отражался жёлтыми глазами окон в спокойной вечерней воде. Дымные голубые сумерки клубились над яром. Ветер к ночи упал до ноля, пахло недавним дождём и пристанские сходни были сырые и тёмные.

Кешу Валерка узнал издали, по свисту. Узорной тоненькой стёжкой вился озорной мотивчик его песенки:

Валерка облегчённо вздохнул – всё-таки шёл, хотя и легкомысленный, но бесспорно свой человек.

Легонько заскрипели сходни – как стайка чирков пролетела.

Кеша шёл, повихливаясь, особой развалистой походкой старого морского волка, так, что его широченный клёш, как чёрное знамя, бился вокруг ног.

Всем внешним видом Кеша явно подражал кому-то, кому именно, он, вероятно, по молодости лет не знал и сам.

Но всё в нём, от кургузого бушлатика с двумя рядами надраенных медных пуговиц до татуировок на руках и распахнутой полосатой груди, было каким-то ненастоящим, чуть-чуть блатным.

– Встретил ваших, – вместо приветствия угрюмо, но сочувственно сказал Кеша, протягивая Валерке исколотую синими якорями руку. – Шипят они на тебя. Я спрашиваю: «Валерий на коробке?», а Сергей Сергеич…

Валерка поморщился, словно ему наступили на мозоль.

– Ладно. Пошли.

Кеша поднял брови, но спорить не стал.

Болтая о пустяках, они поднялись в гору.

Пожалуй, покладистость была самым дорогим товарищеским свойством моториста Кеши с «Меридиана» – авиапортовской моторки, переделанной в катер из огромного поплавка аварийного гидросамолёта.

Покрашенный в шаровый военный цвет, узкий и длинный, как японская пуля, корпус «Меридиана», вероятно, влиял и на внешний вид Кеши.

Именно после того, как начальник авиапорта подписал приказ о назначении его мотористом на катер, Кеша всеми правдами-неправдами взялся раздобывать себе флотскую «робу», используя любые источники – от двоюродного брата Виталия, демобилизовавшегося прошлой осенью старшины второй статьи, до «барахолки» краевого города.

Но мотор Кеша знал основательно, катерок свой держал в порядке и, несмотря на покладистость характера, иногда умел быть и упорным, по несколько раз возвращаясь к одному и тому же, казалось, уже окончательно обсуждённому предмету.

– Ну и как? – спросил он, вдруг останавливаясь на самой середине взвоза, и показал глазом в сторону острова на реке. Остров был большой и плоский, с двумя домиками, пёстрым метеорологическим колпаком на мачте, воткнутой с краю большого серого поля.

– Великолепно, – безразлично пожал плечами Валерка.

– Что великолепно?

– А что как?

– Будто не знаешь что? Я ж тебе добра желаю. Нет, ты, однако, подумай ещё раз.

Валерка хотел сказать, что пусть думают лошади, у которых большая голова, но поморщился и промолчал.

– Решайся, пока человека не нашли, – бубнил своё Кеша. – Твоё дело только заявление написать. Я уже договорился с начальником. Катер-то простаивает.

Валерка покачал головой и глубоко-глубоко вздохнул.

– Никуда я с «Орлёнка» не пойду – всё-таки фарватер, практика, а не ваши заезды вокруг столбика.

– Подумаешь, водник, речник немыслимый! Весь киль в ракушках, – обиженно забурчал Кеша. – Люди не меньше тебя водники да речники. Да если ты хочешь знать, меня на «Кузьму Минина» без слова берут, только пикни!

– Ну и пищи. Что же ты не пищишь, коли берут? Тебе хоть свой гидролапоть промеж островов гонять, хоть на «Кузьму» податься, абы до призыва дотянуть, а я третью навигацию на одном судне и… к людям привык.

Кеша, только укоризненно сопя, поглядел мимо глаз друга в дымную даль реки, по которой, несмотря на конец мая, уже стлалось марево раннего пала, – не мог же он сказать вслух, что именно вот эта-то привычка к людям, в частности к нему, белоглазому Валерке, и держит его на «Меридиане» – как-никак, а раз в неделю встретиться можно. А уйди на «Кузьму» – где «Кузьма», где «Орлёнок»! Так до самого зимнего отстоя и не поговоришь ни одного вечера. А разве он виноват, что, неделю не повидав Валерку, начинает по нему скучать?