В пассажирских каютах совсем по-птичьи гомонили детские голоса, пробираясь в дамки, стучали по раскладным клетчатым доскам кругляши шашек и всё настойчивее пиликала губная гармоника. Весь теплоходик звенел и наигрывал всякие весёленькие мелодии совсем как музыкальная шкатулка, казалось, даже его покрашенные белилами борта и переборки стали наряднее, словно языки алого пламени, отражая пионерские галстуки.

Но в машинном отделении между рёбрами шпангоутов гулко плескалась маслянистая чёрная вода, подступая к двухтавровому дизельному постаменту, и с флюрханьем, с сопеньем ходила, закручиваясь воронками над приёмниками работающих в ней аварийных помп.

Белоголовый, как полярная сова, Борис сидел на корточках в этой живой подвижной воде, уже до пояса мокрый, и полными пригоршнями, словно глину, намазывал солидол на войлочную заглушку, притиснутую двумя распорками к борту. Из-под заглушки, тускло посверкивая, по чёрному железу сбегали юркие струйки.

– Пустяки! – насмешливо сказала Антонина Николаевна, опускаясь на корточки рядом с Борисом и от волнения почти не чувствуя холодка воды, сразу залившейся ей за хромовые голенища.

– Вибрация, – угрюмо поправил Борис и, вытерев руки, неожиданно оживился. – Понимаешь, штурман, от подводного выхлопа сантиметров на тридцать шовчик разошёлся. Ну, теперь-то всё… Намертво укупорено.

Обратно в рубку Антонина Николаевна шла не торопясь, останавливаясь возле особенно шумных групп ребятишек и заговаривая с ними. Она смеялась, слушая бесхитростные детские похвалы беленькому «Орлёнку», а в глазах её стояла грусть.

Хорошо ещё, что капитан со вторым механиком сразу придумали эту заглушку и не отказали насосы…

А в рубке отрывисто и через длинные паузы звучали два одинаково недовольных голоса – Валерки и капитана.

– Вправо не уваливайся. Неужели ещё тебя учить? – укоризненно гудел Сергей Сергеевич.

– Во-первых, парусит он всем хутором, – не уступал Валерка.

– Во-вторых, свальное течение…

– В-третьих, разговоры.

– А как же молчать, раз на таком ходу он ни чёрта руля не слушает? Неужели нельзя среднего дать?

– Нельзя.

– Почему?

– Всё будешь знать – скоро состаришься. Левей, левей. Сказано, к бакену не жмись.

Антонина опять увидела руки Бориса в тягучем жёлтом солидоле и словно сердцем почувствовала, как вода отжимает войлочный пластырь – чем быстрее ход, тем сильнее. За её плечами гомонили ребятишки, и тоненький девчачий голосок, захлёбываясь от спешки, испуганно радостно рассказывал:

– И говорит ему Василиса Прекрасная густым басом: «Забирай ты, Иван Царевич, своего серого волка и катись ты с ним вдоль по зелёной улице». Это дедушка мне так сказку про жар-птицу и Иван-Царевича рассказывал. Он у нас шутник страшный, дедушка…

А скрытая распря капитана и рулевого за стеклянной стенкой над рогатым колёсиком уже доходила до предельной точки, и голос Сергея Сергеича становился всё суше и официальнее.

– Прекрати посторонние разговоры, Долженко.

– Есть прекратить! Только вы сами знаете – они никак не посторонние, – уныло бубнил мальчишка, стараясь, впрочем, как можно точнее вести теплоход по самой середине фарватера, прекрасно зная, что за точность проводки капитан простит ему многое, в том числе и любые разговоры. – Я же вас о деле прошу. Фактически что получается: хода нет, а спрашиваете с рулевого. Это же несправедливо.

Опасаясь, что капитанское терпенье может всё-таки лопнуть, Антонина Николаевна взялась за медную ручку двери.

С её приходом Сергей Сергеич, только буркнув: – Пойду взгляну, как там, – сразу вышел из рубки, а Валерка встал за штурвалом так, словно ему подали команду «смирно». Антонина Николаевна только вздохнула. И до чего же это тяжёлый случай на транспорте – рулевой Валерий Долженко.

Но не успел «Орлёнок» подойти к Листвяжному Логу, как Сергей Сергеич за пререкания всё-таки снял Валерку с вахты.

В штурманской рубке по этому случаю было так накурено, что казалось, даже стёкла её стали голубыми. Кроме самого Сергея Сергеича, сопевшего расколотой чёрной трубкой, которую он никак не мог собраться выкинуть за борт, и механика Бориса Числова, кадрового курильщика, даже штурман Антонина Николаевна взяла из чьего-то портсигара папиросу и теперь, не затягиваясь, неумело пускала дым прямо в стекло рубки, стоя ко всем спиной.

Почему это её так задевало?

Разговор за плечами «штурманши» шёл, как бы никого конкретно не касаясь, тем более её, самой уважаемой из четырёх женщин «Орлёнка».

– Ты, Борис Иваныч, этого по годам знать не обязан, а я знаю, – густо попыхивая дымком, говорил белоголовому Борису капитан Сергей Сергеевич, седеющий крепыш из демобилизованных военных моряков-сверхсрочников, – потому она такая у нас и получается, молодёжь, что ей за профессию биться не пришлось. Знаете вы, например, про биржу труда что-нибудь? Нет. Как пробу при ней сдавали, слышали? Тоже нет. Не прошли этой школы. На готовом выросли. Только иди работай.

Капитан, вдруг нахмурясь, громко застучал ногтем в ветровое переднее стекло.

Курносая веснушчатая девушка в лыжных штанах и коротенькой телогрейке с хлястиком, усердно свёртывавшая в «бухту» пеньковый трос на носу теплохода, подняла к капитану сразу насторожившееся лицо.

Сергей Сергеевич выразительно начертил на стекле какую-то спираль и девушка, ещё больше смутясь, принялась перекручивать трос в обратную сторону, по часовой стрелке.

– Ха! Всё молодёжь да молодёжь. Ну, а сами старики так ни в чём и не виноваты? – словно про себя суховато сказала Антонина Николаевна и ободряюще усмехнулась сквозь стекло девушке-матросу, показав при этом в слитном ряду своих белых и крепких зубов один золотой зуб, словно блестящую застёжку в жемчугах.

– Это кто, старики-то? – спросил Сергей Сергеич.

– Да мы с вами. Те, кто командует, – так же суховато и бесстрастно отрезала Антонина, и, хотя ей не было ещё и тридцати, капитан не стал спорить.

Чёрные крапинки в её ярко-карих, напоминающих кофейные зёрна глазах были совсем как у Нюши – почтальона из бухты Долгой в Заполярье времён войны. И характер был похожий.

Сергей Сергеич смотрел на перешитые по ноге казённые сапожки Антонины, на форменный китель с прямыми плечиками, на неуместившиеся под форменным беретиком русые волосы и с грустью думал о том, как в сущности давно всё это было – война, бригада катеров, Заполярье, Нюша… Где-то она теперь? А он вот явно стареет.

– Так нам-то что делать, раз они сами о себе думать не хотят? – всё ещё сердито, но уже не так уверенно спросил капитан.

– Работать с людьми, вот что делать! – в тон ему ответила Антонина Николаевна и, сунув потухшую папиросу в медную плевательницу, вышла из рубки.

– То-то ты работаешь… Неужели всё-таки правду про неё болтают? – значительно и убито спросил механик, намекая именно на то, о чём в рубке на этот раз не говорили.

Капитан внезапно покраснел так, что стала заметнее седина на висках.

– Ещё этого не хватало, чтобы и вы стали сплетничать, товарищ Числов, – сдержанно сказал он, только своим необычным «вы» и выдавая всю горечь обиды.

– Сергей Сергеич, отец родной! – больше чем выговора самого начальника пароходства испугался капитанского «вы» механик, – да уж с тобой-то я могу быть откровенным? Ведь по всему плёсу звонят!

– Это не откровенность, а глупость, – сухо отказался от полного примирения Сергей Сергеич и вдруг обеспокоенно покосился на серое небо. Сказал уже помягче: – Пойду кадушку с рыбой закрыть – ночью дождь будет.

Числов грустно посмотрел вслед своему капитану – за три года «местной» службы он, насколько хватало его простецкой души, привязался к этому седеющему крепышу с улыбкой младенца, и его резкость и обида были добродушному механику в большую тяжесть. Ведь, главное, мужик-то он был мировой, их мешковатый «Серёга».

Вот и сейчас – нет, чтобы вахтенному матросу приказать – полез сам. Купил «наверху» малосольной стерлядки и носится с ней, как кошка с салом. Что попишешь, коли семья шесть человек, работник один и трое учатся.