— Чем я обязан визиту?
— Он свое отвоевал.
— Отвоевал, — соглашается командир, — И ты вместе с ним, — майор усмехается, замечая растерянность подопечного, — Если я что и понял за годы совместной службы, так это то, что вас нельзя разлучать. Через недельку придут документы, и вы поедете домой. Нью-Йорк ждет вас. А войну мы и без вас выиграем.
Брок не уверен, что можно вот так запросто подойти и обнять майора. Он вообще ни в чем не уверен в последнее время. Он слишком устал, чтобы думать о дисциплине, о нормах уставного отношения военнослужащих. Ему на все плевать. Он просто благодарен майору за понимание, за возможность спасти своего друга, да возможность жить без войны. Он только боится, что они не смогут без войны. Они связаны ей. Они ей повенчаны.
Их комната в Ахене осталась нетронутой. На столе до сих пор стоит стакан. В нем было молоко. За время отсутствия жильцов оно высохло. Превратилось в пыль. Брок думает, что вся его жизнь превратилась в пыль. В голове набатом стучат слова брата: «… держись подальше отсюда. И мальчишку своего не пускай». Не послушался. Пустил. Теперь придется жить с последствиями этого решения. Стакан со звоном впечатывается в дверь. Брок вообще любит крушить посуду. Это несколько успокаивает нервы, хоть и ненадолго.
Энтони застает его безжалостно таранящим стену кулаком. Брок замечает чужое присутствие сразу. Прекращает дробить стену. Закрывает лицо ладонями. И видит синие глаза, рыжую косу и забавные веснушки на носу. Он видит испуганное лицо Хейли, отпечаток своей пятерни на ее руке. Энтони, как и она, застал его не в самый лучший момент.
Нет, Брок не плачет. Смеется безудержно. Безумно. Страшно. Пустой смех, безжизненный. Истерика. Эмоции захлестывают выпотрошенного болью лейтенанта, выворачивают наизнанку. Он не может с ними справиться. Энтони вообще удивляется, что после всего этого парень еще в состоянии мыслить здраво. Энтони еще не знает, что эта суперсила Брока на исходе.
Под ногами хрустят осколки. Капрал подходит ближе. Он говорит, что на ночь Себастиан останется в лазарете. Французы оказали ему первую помощь, он выжил благодаря их стараниям. Теперь время американцев позаботиться о своем солдате. Возможность повторного развития инфекции миновала, значит, опасности для жизни больше нет. Несколько минут он уговаривает Брока воспользоваться душем и отдохнуть. Себастиану сейчас будет нужна вся жизнерадостность Райта, на которую он только способен. Брок смывает с себя грязь и кровь, надеется, что сможет вместе с ней смыть все эти дни: плен, поиски, рука, возвращение в Германию.
Сон не приходит. Райт откидывает одеяло, кутается в куртку и идет в госпиталь. Себастиан тоже не спит, просто лежит с закрытыми глазами. Он делает вид, будто не замечает, что кто-то пришел. Еще бы дыхание задержал, чтоб наверняка. Он думает, что ему кажется. Но видение не исчезает. Себастиан хрипит и кашляет от долгого молчания.
— Ты пялишься.
— Пялюсь, — не спорит Брок.
Куртка спадает с плеч. Райт опускается на пол у изголовья кровати, как преданный пес, как когда-то любил делать дома, пока музыкант вырисовывал свои ноты. Холодные пальцы касаются плеча над лямкой майки. Он вздрагивает будто от озноба. Это ошибка. Себастиан тут же отдергивает руку. Брок поднимается, ловит ускользающие пальцы.
—Мне по-прежнему приятны твои прикосновения. Просто я немного… отвык. Извини.
Он обнимает сержанта, стараясь не потревожить раненое плечо. Прижимает к себе крепко-крепко. Он ведь так и не понял до конца, что Себастиан вернулся. Что они оба вернулись. Грин сам тянется к Броку. Убеждается, что тот не испарится, стоит закрыть глаза, что он живой. Он рядом. Теперь навсегда. Себастиан не верит. Перед глазами с пугающей ясностью вспыхивают картинки из недавнего прошлого. Плен. Пытки. Он бы все равно ничего не сказал, даже если б что-то знал. Но фашистам, кажется, просто нравится причинять людям боль.
— На той руке все равно все пальцы переломаны были. Я отказался говорить. Они взяли сначала иголки, потом нож, потом кувалду. Знаешь, когда с тебя заживо снимают кожу — это неприятное ощущение.
Брок вздрагивает от тихого смешка. Стискивает здоровое плечо. Склоняется над койкой. Целует пропитанные кровью бинты. Себастиан чувствует влагу на щеках. Он уверен, что не плачет. Нечем уже. Грин поднимает глаза. Он не видит лица лейтенанта. Только прозрачные капли падают с его подбородка на щеки сержанта. Любить бывает больно. Им обоим это известно не понаслышке. Бывает страшно до дрожи. Даже опасно. Это никогда их не останавливало. Они похожи друг на друга гораздо больше, чем сами это осознают.
— Бастиан, я должен сказать тебе кое-что очень важное. Все это моя вина. Если б я был сильнее, если б я только лучше заботился о тебе, если бы я смог отпустить брата, мы бы не оказались здесь. Ты бы не оказался здесь. И твоя рука…
— Брок, не нужно, пожалуйста. Просто так вышло, — спокойно прерывает его Себастиан.
«Просто так вышло» пробивает грудную клетку на вылет. Сердце пропускает удар. Лейтенант замолкает. Он молчит так старательно, что челюсть сводит от невысказанного, незаконченного. Это почти физически больно. Себастиан никогда не был слаб, но сейчас он хрупок словно первый лед.Ему нужна защита и надежная опора.
Брок не может заснуть. Он прижимает к себе спящего друга и думает обо все, что они пережили вместе или врозь. Энтони был прав, если не сбить Райта с мысли, она задушит его. Понимание того, что Бастиан близок к тому, чтобы сломаться, давит на Брока. С детства привыкший к ответственности, парень прогибается под ее тяжестью. Под тяжестью чувства вины, которое он тащит за собой много лет.
— Скоро мы вернемся домой, малыш. Ты будешь в безопасности, — шепчет лейтенант.
Утро приходит неожиданно. Брок так и не смог заснуть. Стоило закрыть глаза, как воспоминания уносили его в далекое прошлое. В довоенный Нью-Йорк. В август 1935. На пирс. Где восемнадцатилетний пацан улыбался закату. Где были лишь они двое, и кричащие над волнами чайки. Где не было войны.
— Я ведь смогу жить нормально?
Голос Себастиана надломленный. Напоминает скрежет металла по стеклу. Брок наблюдает, как парень неуклюже вертит вилку в левой руке. Он отчетливо помнит, как эти самые пальцы, без какой-либо неловкости, уверенно нажимали на спусковой крючок, держали нож, ломали кости парой ударов. Или сжимались на горле противника смертоносным ожерельем. Теперь они кажутся ненастоящими, пластиковыми.
— Ты справишься с этим. Я всегда буду рядом.
За неделю сержант Грин учится управляться с одной рукой. Старается ходить, не кренясь в сторону. Расчесывать и мыть волосы самостоятельно. Он даже стрелять пробует. Винтовка вырывается из хватки цепких пальцев, и пуля летит в сторону. Никто не пострадал, но больше Грин винтовку в руки не брал. Оглаживал голодным взглядом, как желанную, недоступную девушку, но даже близко не подходил. Пришлось привыкать к пистолету.
Брок не знает, как к нему подступиться. Себастиан сводит все его попытки заговорить на нет своим «просто так вышло». Если раньше Брок считал, что Себ был слишком эмоциональным, то теперь скучает хоть по какому-нибудь проявлению обычных человеческих эмоций. Злость, ненависть, боль. Хоть что-нибудь. Но Себастиан смотрит на него пустыми глазами и молчит. Даже письмо бабушке он просит написать Энтони.
Брок начинает ненавидеть этого чернокожего парня. Себастиан почти полностью отстраняется от него. Зато капрал Фишер становится ему лучшим другом. Райт ревнует, но ничего не говорит. Если Себастиану нужен Энтони — хорошо. Может, он ненавидит Брока. Винит его в случившемся. И больше не хочет иметь с ним ничего общего. Пусть так, только он рассказал бы, не стал держать в неведение. Прежний Себастиан не позволил бы Райту вариться в собственном соку, представляя в красках, что сейчас делает Фишер с его сержантом за закрытыми дверями.
Машина за ними приходит ближе к вечеру на седьмой день после возвращения. Они поедут на вокзал. Оттуда в Лондон. А там уже самолетом в США на какой-то закрытый военный аэродром. И снова поездом в Нью-Йорк. Парни прощаются. Энтони смотрит на Брока. Наблюдает за реакцией. Вряд ли они увидятся снова. Хотя пару раз он обещал приехать в Нью-Йорк уже после того, как кончится эта проклятая война.
