– Дядя Саня, посиди с работягами!

– Какой я тебе дядя? Я старый, по-твоему?

– Нет, дядя Саня. Это просто у тебя голова седая.

– Я весь седой. И голова, и яйца. Слишком много они видели страшного.

Седой бригадир сел за стол и достал сигареты. Закурив, повертел в пальцах порванную резиновую прокладку и бросил на пол.

– Вы вот не знаете. А раньше при коммунистах горсть вот этих позорных сальничков самолетом привозили черте откуда. Лишь бы конвейер не встал. Если раньше главный конвейер стоял больше часа, сразу звонили в Москву. Любой вопрос решался.

– Зато сейчас он неделю будет стоять, никому до него дела нет. Никто даже не поинтересуется.

Сплюнув, молодой слесарь растер плевок подошвой ботинка и процедил сквозь зубы:

– Сейчас в Москве, наоборот, стараются задушить этот ВАЗ совсем. Вы заметили, как кто с Москвы приезжает, сразу зарплату платить нечем, денег ни на что нет. Кормить этих чертей.

– Вот был бы я сейчас в правительстве, я бы что сделал? – обвел всех взглядом Князев. – Взял бы весь бюджет и на полгода отдал бы его на оборону, восстановил бы армию такую, какая раньше была. Все равно все полгода как-нибудь проживут. Ты проживешь полгода? Все как-нибудь протянут. Зато нас во всем мире опять уважать будут.

– Взять Тихоокеанский флот, погрузить на него пьяных деревенских мужиков с вилами и отправить в Штаты!

– Раньше никто не смел против Союза тявкнуть, все боялись. А сейчас, как босяки, шляются по всяким валютным фондам, клянчат денег. А нам полмира должны.

В прореху расстегнутой рубашки видно, что на шее у него висит на толстой цепи большой крест. Тщательно показаны страдания распятого человека. Раны истощенного тела, мученически склоненная на грудь голова.

– Если в Штатах в какой-нибудь тюряге кофе холодный подадут на завтрак, там сразу бунт.

– Профсоюз американских урок, да? – он криво усмехнулся. – Типа «Единства» такая же беда?

– А чего ты смеешься? Так и есть.

– Раньше здесь нормальные люди работать не хотели. Вьетнамцев сюда завозили. А теперь моему сыну, который пять лет на инженера учился, чтобы простым рабочим сюда устроиться, мне надо было взятку дать. Превратили завод в мешок денег, из которого берут, сколько им надо. Ни производство, ни люди. Ничего им не нужно.

С крыши капает вода. В углу под ящиками монотонно стрекочет сверчок.

– Слышали, в дирекции с двадцатого этажа менеджер выбросился?

– Выкинули, скорее всего.

– Он три предсмертных записки написал.

– Не жалко. Там нормальных людей нет. Одни жулики.

– В Самаре вон на них только начали копать, они им УВД вместе с ФСБ спалили. Там пятьсот уголовных дел лежало на все заводское начальство. Теперь часовню рядом построили грехи замаливать.

– Там вроде приказ вышел, чтобы всем следователям дела по памяти восстанавливать.

– Как ты себе это представляешь? И кто там будет восстанавливать? Тебе говорят, что там всю контору спалили. Семьдесят человек сгорело!..

– Правильно делают, что спаивают русский народ. Если он трезвыми глазами вокруг посмотрит, то он от такой жизни вот этими руками все крушить и всех резать пойдет!

На столе лежали эти руки. Волосатые, мозолистые, обожженные, в веснушках, порезанные, без пальцев.

– На ВАЗе десять тысяч ИТР лишних. Мы их кормим, всю эту шлаебонь, а они думают, что они нас. На жизнь нам дают.

– Что ты сравниваешь себя с ними? – у него кровью налилось лицо, вспухли вены на горле. – Они кто такие? Я специалист, рабочий человек! А они кто? Перхоть подъяичная!

Стоя на балконе, она смотрела на футбольное поле. Это был самый короткий путь, которым сын обычно возвращался из школы. Увидев его, идущего с тяжелым ранцем за спиной, она пошла на кухню и поставила миску с супом на плиту.

Когда Вера посадила его за стол, поставила перед ним тарелку, неожиданно раздался звонок. Взглянув на себя в зеркало, она пошла открывать общую железную дверь. Идя по длинному коридору, стараясь не наткнуться на коробки, мешки, велосипеды и санки, наставленные соседями возле своих дверей, она громко спросила:

– Кто стучится дверь моя?

Хлопнув дверями, уехал лифт. Люба грубым голосом грозно ответила:

– Свои!

Пройдя на кухню, Люба угостила мальчишку конфетами и ткнула его в бок острым ногтем.

– Вера, нужно, чтобы ты из отпуска пораньше вышла. А то все болеют, работать некому. Начальник меня сегодня специально пораньше отпустил, чтобы я к тебе съездила.

– Чем это они болеют? – недоверчиво спросила Вера.

– Да ну их! – Люба махнула рукой. – Не бери в голову. Я скажу, что ты не согласилась. Или тебя дома не было?

– Скажи, что я в деревне у матери.

– Скажу, что пришла, замок поцеловала и ушла.

– Или выйти? А то потом…

– Не переживай, ничего он тебе не сделает. Он все равно от нас уходит. У него заявление подписанное лежит.

– Куда?

– В лабораторию переводится. Будет теперь начальником спирта у них. По уничтожению спирта.

Проводив сына, они сели за стол. У Любы под блузкой тугие лямки лифчика продавливают полные плечи. Она громко восклицает и хлопает рукой по столу:

– А я вот такая женщина! Я не могу где-то за спиной у кого-то… Я всегда всем прямо говорю. А то у нас все хитрые, одна я простая. Разве не так? Когда я все для них делаю, они это не ценят. Словно так и должно быть. Вот теперь пусть они меня только попросят.

Нанизывая грибы, она цокала вилкой по тарелке, в которую Вера кольцами крошила лук.

– А то они все там любители на чужом в рай въезжать… – глухо проворчала Люба, трогая нитки бус на груди. – Ох, как мы однажды с ней сцепились. С Гулей я имею в виду. Она начала одну молодую осуждать. Вот, мол, такая и сякая. А я не выдержала и говорю ей: «Ой, ты, моя праведница. Она гуляет, так она еще молодая. А ты, фарья старая, и то не остановишься никак». На самой пробы негде ставить, и при этом еще выступать берется. Я тебе не рассказывала? Бросала она ведь и мужа, и детей. Директору нашему на нее анонимку присылали. Нам потом секретутка его давала читать.

– А что там в анонимке было?

– Ты спроси, чего там только не было! Я что хочу сказать. Я за столько лет, что я работаю, я здесь все про всех знаю. Но я молчу. Хотя про Людмилу нашу я бы тоже сказала, что это клизма трехведерная. Со вторым мужем она знаешь, как сошлась?

– Знаю. Зато сейчас живут нормально.

– Ой, брось! – поморщившись, Люба махнула рукой. – Он ее загонит раньше времени. Она и так пашет без отдыха, а он ей только и успевает заказы новые подыскивает. Она здоровье себе надорвет, и он ее бросит. Это сестра должна быть богатая, а жена здоровая. Больная она ему нужна будет? Больная жена мужу не мила! Ты мне лучше другое скажи. Ты со своим думаешь разводиться?

Достав сигареты, она подошла к раскрытому окну. Пожав плечами, Вера вздохнула:

– Думаю.

– До сих пор думаешь? Он ведь идиот… – закурив, Люба выдохнула дым и твердо повторила: – Он у тебя идиот!

– Да, я знаю.

– А если знаешь… У тебя пепельницы нет? Дай хоть что-нибудь… – Люба аккуратно стряхнула пепел в подставленное блюдце. – А я не пойму. Он сейчас снова здесь живет? Он вроде уходил. Что он опять вернулся?

– Дети рады, что он пришел.

– Что ты, как глупенькая? Дети вырастут, поймут. Сколько его не было? Не тяни, подавай на развод. Самое главное, не вздумай сейчас с ним переспать.

– Мне детей жалко.

– Вера, если бы ты меня с самого начала слушала, он бы у тебя таким обормотом не был.

Вытерев губы полотенцем, лежавшим у нее на коленях, Люба сказала:

– А эта у нас была… Как ее звали? Художница, плакаты рисовала, ее вот недавно сократили.

– Маша?

– Свинья наша! При ней слова матом не скажи, встает и уходит. Замуж ее не берет никто. А ей тридцать лет, между прочим, да! А ты думала? Нет, милая моя. Просто она все целку из себя строит.

…В темной комнате без звука мигал телевизор. В кроватке спала Алиса. Услышав, как щелкнул дверной замок, Юля поднялась с дивана и пошла встречать. Бросив сумку, Люба села на пуф в прихожей, устало вытянула ноги.