– Половина кого?

– Слон, знаешь, что такое? Молодой солдат. Любит очень сильные нагрузки. Они у него прямо на дому этом живут. А некоторый все два года там его хозяйством занимаются. В квартире личный повар живет. Солдат умеет покушать приготовить хорошо. На гражданке в ресторане работал.

Покачав головой, таджик перевернул остановившуюся кассету в магнитофоне. Вскоре комната вновь наполнилась горловым пением под бесконечную азиатскую мелодию.

Я представил, как далеко-далеко у подножия каменистых гор зацвели алые маки. Дети, смеясь и брызгаясь, купаются в холодном ручье. В кишлаке царит веселое оживление. Дехкане радуются небывалому урожаю гашиша.

– Вот зачем одному весь этот богатство? Сдохнет, кому достанется? А я впятером в этом конуре живу. Он сам с Западной Украины. Там все такие жадный народ. Я там служил, знаю. У нас половина батальона хохлы. Не заметил? Он специально набрал себе этих гондонов. Понимаешь теперь, какой несправедливость в армии?

– Несправедливость везде… – сказал я и пожал плечами.

– Но в армии он виднее, да? – яро возразил Сапзалиев. – Я в казарму прихожу еще темно, а ухожу когда уже темно. Верчусь один. Везде надо успевать. И я всегда виноват. У меня молодой любовниц есть… – он сложил горстью ладони и протянул мне: – Свой целка сломанный вот так сам приносит, а мне некогда.

Улыбнувшись, я покосился на жену. Она сидит неподвижно, отвернувшись, будто не слышит. Перехватив мой взгляд, таджик строго сказал:

– Жена! Плов накладывай. Не следишь совсем.

Она быстро обернулась, виновато улыбаясь, взяла тарелки. Ссадив с рук дочку, он нахмурился:

– Я в роте пять-шесть тонн соляры списываю в год. Точно также все роты. Мне из этого ни копейки. Наоборот, если начнут проверять, то я первый буду виноват. Но я комбата предупредил. Если какой проверка, я все расскажу, как есть. Он вот так махнул: «Не будет никакой проверка, пока я здесь». Понимаешь теперь, какой несправедливость? Я его нюх топтал! Чтоб он подавился от жадности. Он мне квартиру два года обещает. Но я все равно добьюсь. Я от него не отстану. В день три раза буду подходить. Я его задрочу, как примус!

Он быстро опьянел. Врубил на всю громкость свои наркотические таджикские песни. Курил и подпевал. Дочка снова повисла на его шее. В дыму сигарет. Чад. Вертеп.

– Жена! Пошли танцевать! – он схватил жену, но она вырвалась, резко мотая головой и застенчиво улыбаясь.

Сев на кровать, она поджала ноги в шерстяных носках.

Офицерское общежитие. Сидишь, как в гетто. Сплошь вокруг звучит нерусская речь, крики, дети россыпью, азиатские песни. Одним словом, табор. В коридоре и на лестнице играют дети. Гурьбой гомонящей черномазая цыганистая пацанва носится. Но вдруг с ними, среди них виднеется беленькая голубоглазая девочка. На нее смотришь и умиляешься. Все они скороговоркой бормочут стишок, протягивают руку, просят деньги. Даю только ей. Детство в выгребной яме, в разоренном и сыром, кишащем паразитами доме. Отца этой девочки я видел лишь однажды.

Был праздник, и гуляли вместе с женами. Старший лейтенант Татлин поспорил с Падлом. Был такой противный мерзавец. Он потом, смеясь, вот как объяснял:

– А тут чего-то грубость не в тему пошла. Ноги дергаться начали. Его повели умыться, он возвращается в парадном кителе. Весь в медалях, в крестах. Сказать ничего не может, только плачет. Я думаю: «А-а, так ты контуженный? Тогда понятно». Мне его даже жалко стало.

…Под Курчалоем двумя ротами в село входили. Накануне бой был. С утра мирные чеченцы к комбату пришли. В шляпах, в костюмах с галстуками.

– Белоевы где?

– Ушел. Все бросил. Дом бросил.

– Хохлы ушли?

– Ушел.

– Арабы ушли?

– Араб раньше, давно ушел.

По лесу с горочки спустились к старому русскому кладбищу. Оскверненному, поруганному. Кости, тряпки, доски.

В зарослях боярышника наткнулись на него. Лежит с раскрытым ртом, наполненным муравьями. Глаза тоже открыты, замутились. На плечах зеленые погоны с арабской вязью.

– Старший прапорщик! – пошутил беззубый волгоградский контрактник Витя.

– Документы есть?

Взяв палку, потормошил его, задрал с живота тельняшку, одеревеневшую от засохшей крови. Тучи мух, мошкары вьются. Отмахиваясь, почитали бумаги с волчьеголовыми печатями. Бамутский полк имени Дудаева, Президентская гвардия. Все просроченное и на разные имена.

– До темноты оставили. Придут, значит? Как думаешь? – спросил Татлин.

Рядом девушку нашли. У нее в полевой сумке блокнот был. Татлин раскрыл и увидел рисунки медвежат, зайчиков, тексты песен «Мумий Тролля».

В селе подошли к большому, выложенному из красного кирпича дому братьев Белоевых. Во дворе, как положено, клетки для рабов и цистерны с нефтью. Внутри в доме все разбросано и перевернуто. Рваные матрацы валяются, кучи битого кафеля. На полу разбросаны шприцы, черные стеклянные банки, горелые тряпки. Фотографию их нашли. Всех восьмерых братьев. Год восемьдесят пятый примерно. Когда все они кто в школе учились, кто в колхозе работали. Все в олимпийках, в серых позорных пиджачках. Сварщики, пастухи, трактористы. Старшие сидят, младшие за их спинами стоят. Шестеро из них убиты на сегодняшний день. За двух последних награда объявлена.

Бойцы по дому разошлись, ищут что ценное. Ходят в свитерах, в жилетках, трико спортивных. Примеривают, хрустят подошвами об осколки. В одной комнате книги религиозные нашли, отпечатанные в Финляндии. Про их закон – шариат. Про их конституцию – Коран. Про рай под тенью сабель. Собрали, сожгли все в чугунной ванне.

Офицеры на веранде сидели, когда их позвали. В саду КАМАЗ-рефрижератор стоял. Соседи сказали, что Белоевы его полгода назад пригнали. Сказали, что с бараниной. В Ростове в 124 лаборатории в нем потом насчитали части тел шестидесяти семи человек. Татлин нутро этой морозильной камеры своими глазами видел.

После войны он поехал в Ростов за деньгами. Их у него местные бандиты прямо там и отняли. Избили среди белого дня на улице. Успел только за ворота выйти с кассы, а его ждали и встретили.

Старший лейтенант Татлин через полгода повесился в своем подъезде на лестничной клетке, где квартиру только что получил. На совещании Яровский по сейфу стучал:

– Тоже слабовольный. Как у нас здесь некоторые. Жена служит прапорщицей в саперном полку. Она, тварь, даже не вышла. Милиция соседей начала опрашивать, те говорят: «Вроде вот из этой квартиры». Тогда только открыла, когда ей позвонили. Тогда только выяснили, кто висит! Нет, это дебил, а не человек! Разве можно из-за бабы вешаться? Потому что в армии, вашу в печень мать, одни дебилы остались! Гуляла она у него с этим… как его?.. У нас в 3 роте был, перевелся вот. Подпольная кличка Падло. Вот эта сука триперная. Как его фамилия?

…В Грозном на консервном заводе Татлин увидел у побежавшего спецназовца, поднявшегося в атаку, надпись крупными буквами на спине: «Прости нас, Господи!» Он тогда подумал: «Вот это действительно!» Поднялся во весь рост и повел бойцов в атаку.

Степь. Поле бескрайнее. Я не думал, что это такое завораживающее зрелище. Необъятный простор. Холмы в снегах. Лишь одинокое кривое дерево. Одинокая птица в небе.

– А летом здесь ковыль загорается сразу. Летом здесь строго полдня стреляют, а полдня тушат… – поворачиваясь спиной к ветру, улыбнулся лейтенант по прозвищу Бардельера.

Солдат согнали в овраг. Они надевают каски поверх ушанок. Накидывают через голову бронежилеты, застегивают липкой лентой на животе. Садятся в снег под наблюдательной вышкой. В бушлатах песочного цвета. На мачте поменяли флаги, предупреждая о начале стрельб.

– Ты на автозаводе работал? – Бардельера толкнул меня в грудь. – Вот ты мне объясни. Отчего это зависит? Одну возьмешь, и она бегает, хоть бы что. А другая через месяц сыпаться начинает.

– Отчего зависит? – я шмыгнул носом. – Зависит от замеса. Чья смена стояла.