А. Пестов

Я читал «ТОКИО», постепенно погружаясь в тревожное deja vu, растерянность и недоумение. Если бы я верил в «колесо сансары» и реинкарнацию, то я мог бы предположить, что Фердинанд де Селин, автор «Путешествия на край ночи», этого наилучшего французского романа ХХ века, имел несчастье возродиться и актуализироваться в сегодняшней России. А затем, оглядевшись вокруг и ужаснувшись увиденному, начал писать по-русски: тот же цепкий взгляд, убийственная трезвость и обострённое внимание к мелочам, из которых и состоят дни нашей жизни.

То, что я прочитал, отнюдь не «про армию»! Точнее сказать, не только «про армию». Нет, это повествование о безнадёжном абсурде и неизбывном мороке существования. Армия – это всего лишь часть нашей общественной структуры, но в ней, равно как и везде, происходят те же разрушительные процессы. Все мы имеем склонность идеализировать наше прошлое. Мы с инфантильным удовольствием читаем различных карамзиных и радзинских совсем не для того, чтобы пробудиться и очнуться от наваждения, но ровно наоборот: для того, чтобы забыться и заснуть ещё крепче… Вероятно, так проявляется защитная реакция нашей весьма уязвимой психики, направленная против беспощадной Реальности, прямое столкновение с которой способно легко разрушить нашу самость и идентичность до основания. Есть такой «бородатый» анекдот: «Если до 1917 года русский офицер был иссиня выбрит, слегка пьян и мог отличить Гоголя от Гегеля, то после революции советский офицер – слегка побрит, иссиня пьян и не может отличить Бабеля от Бебеля». Увы, это не так! Найдите и прочтите повесть Евгения Замятина о нравах, царивших в царской армии («На куличках», 1914), – и вы убедитесь в том, что Минеев не изобретал велосипед и не открывал Америк, но что ТАК было всегда… Это в Европе «армия – вооружённый «Оrdnung» (Фридрих Великий). Зато у нас армия – это вооружённая Орда. И – увы! – так было всегда… Не будучи знакомым с автором и не зная его биографии, я могу лишь предположить, что герой, от лица которого ведётся повествование, является alter ego самого автора. Если это действительно так, то мы должны лишь уважать его за то, что авторская честность и беспристрастность не позволяет ему умолчать и о том, что и сам он так или иначе, вольно или невольно тоже соучаствует в разрушительных процессах нарастающей духовной энтропии. Нет, он не прячет свои скелеты в шкафу. Не ангел, не бес, но чертовски внимательный к любым жизненным проявлениям персонаж: хотя и внутренне честный, но лично мне не очень приятный. Хотя герой не обязан быть приятным. И, положа руку на сердце, вспомните: так уж ли приятен лермонтовский Печорин или пушкинский Сильвио? Но не только честность, ясный ум, внимательность и цепкий взгляд делают из автора – писателя. Андрей Минеев – хороший русский писатель потому, что он действительно чувствует и умеет обращаться с русским языком, что является большой редкостью по нынешним временам. (Ознакомьтесь с текстами, попадающими в шорт-листы Всероссийских литературных конкурсов, – и вы убедитесь в том, что Русская Литература ныне отдана на растерзание чудовищно бездарным и косноязычным, но прытким и ушлым графоманам.) Читая «ТОКИО», я поймал себя на мысли о том, что «великий и могучий» живёт и здравствует, как и прежде, и что дышит он, живой и здоровый, как всегда, «иде же хощет»: не в пыльных академических аудиториях, не в филологических штудиях, не в студенистых мозгах составителей толковых словарей, но в сугубо мужских, патерналистских иерархических сообществах – в Тюрьме и в Армии. Мерзавец Яровский говорит на превосходном, ярком, роскошном и изысканном русском языке, хотя и абсолютно и во всех смыслах «ненормативном». Диалектика в том, что этот во всех отношениях отрицательный персонаж, к тому же даже и не русский, а хохол из Западной Украины, является достойным и подлинным носителем нашего Русского Языка – на сегодняшний день, пожалуй, единственного воистину живого индоевропейского языка. И за очевидное чутьё и вкус автора к колдовскому и волшебному русскому языку – моё отдельное спасибо!

31 декабря 2000 г. – 11 сентября 2001 г.

Декабрь. Метель. Два часа ночи. Ярко освещенный вокзал. В поселке. В степи. Занесенные снегом рельсы.

Раздается оглушительный гудок приближающегося поезда. Из черной с летящим снегом мглы стремительно вырастают в страшном грохоте глазастые желтые огни. Из замерзшего железа тормозной механизм выдавливает пронзительный стон. Зеленое дышащее горячим паром динозавровое тело медленно останавливается.

Перестук открываемых дверей и откидываемых подножек. В тамбуре купейного вагона я прощался с проводницами. Пьяный. Усталый и вялый. Смутно соображающий.

– Ой, и зачем ты туда едешь? – смеялись они. – Нужно тебе это? Ты пиши!

– А ты ждать будешь? – хмуро спросил я, застегивая куртку.

– Мы, как порядочные девчонки, обязательно ждать будем. Когда обратно надумаешь, мы за тобой заедем на обратном пути.

Отходя от поезда, мне казалось, что я слышал ее звонкий смех. Также она смеялась и вечером в Самаре, когда я садился в вагон. И также час назад, когда лез ее обнимать.

– Чего тебе надо? – удивлялась она и упиралась руками мне в грудь.

– На прощание чего-нибудь интимного… – тихо шептал я. – Чего-нибудь такого, о чем бы мы потом пожалели оба.

– Ой, нет! Такого я ничего не могу! – она хохотала, отталкивая меня и тряся головой. – А чего они тебя прямо под Новый год отправили? Хотя бы дали дома отпраздновать.

– Это они мне специально так устроили за мое плохое поведение. Я там с ними поругался. Вспомнились старые обиды.

Поезд уехал, и стало удивительно тихо, но мне все казалось, что я слышу ее смех. Перейдя пути с чемоданом и спортивной сумкой через плечо, я вышел на пустой перрон.

– Как интересно! И куда теперь?

Увидев открытое привокзальное кафе, вошел и направился к стойке, купил бутылку смородиновой водки за сорок семь рублей. Выйдя оттуда, увидел одинокое такси.

Пока ехали, так казалось долго. Непонятно куда. Ничего не видно, кроме освещенной фарами дороги. Тени деревьев чернели по обочине. Въехали на мост над замерзшей рекой и остановились перед красным шлагбаумом с шипами. Подошел кутающийся в тулуп солдат. Свет и пар из караульного помещения поднимались за его спиной.

В гостиничном номере я медленно разделся. Выключил свет и подошел к окну. Я вдруг понял, что все это со мной однажды было. И ночь. И фонарь. И метель. А я также стоял у окна и думал о том, что ждет меня впереди.

Накануне я сидел в Самаре в столовой института культуры, находящегося рядом со штабом округа. Оттуда меня и направили в эту оренбургскую тьму-таракань. Со мной сидели провожавшие меня родители и друзья. Среди веселых и странно смотревших на нас культурных студенток.

– Скажи откровенно, с каким чувством едешь? – наклонившись и обняв, спрашивали меня.

– Единственное, наверное, из-за чего стоит идти… То, что жизнь не для того, чтобы ее всю провести на одном месте. Надо попробовать и иное. Мне надо отслужить… Вам некоторым отсидеть.

– Слышь, ты сплюнь! – вдруг поперхнулись и посмеялись за столом. – Не каркай!

Блеснула вспышка, механизм фотоаппарата зажужжал и перемотал очередной кадр пленки.

Налив водку, я включил телевизор. Путин стоял на Красной площади в черном пальто с непокрытой головой. Вокруг горящие огнями дворцы и усыпанные снегом ели.

– Позади остается еще один год, год радостных и трагических событий, год трудных решений. Но все-таки то, что совсем недавно казалось почти невозможным, становится фактом нашей жизни. Мы собрались, наконец, вместе и собираем Россию. В эту праздничную ночь далеко не у всех богатый стол, не в каждом доме счастье и успех. У нас еще очень много работы, но выполнить ее под силу только всем вместе. Дорогие друзья! Я знаю, что все вы сейчас поглядываете на часы. Через несколько секунд мы одновременно вступим и в новый год, и в новый век, и в новое тысячелетие. Хочу пожелать вам здоровья, мира, благополучия и удачи. Счастья вам! С Новым годом!