И гибель вашего деда, самого Карла, разве она не удивительна? Дело в том, что даже в наше ужасное время есть определенные правила ведения войны. Правители такого ранга, как Карл, носят знаки отличия, чтобы даже в пылу битвы можно было заметить их среди других воинов. Ни один рыцарь не поднял бы руку на правителя такого уровня, каким был ваш дед. Его противник Рене Лотарингский устроил ему пышные похороны, оказывая всевозможные почести.

Что касается рядовых воинов, в данном случае обвиняют швейцарских наемников, они интересуются не честью, но наживой. И в этом случае живой герцог Бургундии дал бы им больше, чем мертвый. Да, конечно, они завладели его имуществом, большая часть которого потом была у них изъята. Но живой герцог, да еще и такой! Это же огромный выкуп, который, не сомневаюсь, за него заплатили бы его жена и дочь, даже если бы им пришлось продать все, что только можно. Ни один наемник, не говоря уже об обычных воинах, не будет убивать правителя такого масштаба. Конечно, во время битвы бывают случайности. Но тело герцога было изрублено на куски. Значит, либо он снял опознавательные знаки, сознательно желая умереть, – в это я не поверю никогда, у него было слишком много честолюбивых планов на жизнь, – либо он был сознательно убит кем-то, кому за это заплатили. Или кто хотел его убить.

Я уже не буду говорить ничего о гибели вашей матери. Превосходная наездница, с малолетства выросшая, можно сказать, в седле, находившаяся на своем любимом коне, спокойном и послушном. Как могло случиться то, что случилось? Да, конечно, всегда может произойти непредвиденное несчастье, случай, неудача. Но тут как-то уж больно все совпало. В последние месяцы ваша мать была явно чем-то удручена. Все списывали на смерть ее малютки, вашего младшего братца Франциска. Но уже прошло время, более того, не все об этом знали, но уж я-то была в курсе, она ожидала новое дитя. Все складывалось удачно, но казалось, что что-то ее угнетает. Она ничего не рассказывала, но я-то знала ее лучше других. Какие-то странные письма, которые она сжигала, подозрительные люди, с которыми она встречалась один на один. Что-то происходило, а она прятала все в себе, не делилась ни с кем, ни со мной, ни с мачехой, которой доверяла полностью, ни с мужем, который был ей так близок. И вдруг – внезапная гибель, неудачное падение с коня. Нет, ее убили, вот что я вам скажу!

Все эти странные смерти окружали нашу жизнь в те годы. Но уже совсем поздно. Не хотите ли вы спать, дитя мое?

Уже была глубокая ночь. Несколько раз меняли свечи и приносили теплое пиво для мадам де Альвен. Маргарет согрелась и забыла о нападении. Ее увлекла история жизни ее матери. Люди, события, интриги – все связалось в единый узел. Многое ей становилось ясно, но еще больше запутывалось. «Рука Господа хранит меня. Я разберусь», – думала Маргарет.

– О нет, я совсем не хочу спать, мне хорошо, – возразила она. – Я так рада, что мы наконец-то можем вволю поговорить. Все это для меня очень важно. Но у меня по-прежнему есть один вопрос, одно сомнение. Моя мать. Она предстает в рассказах как нечто эфемерное, неземное и воздушное. Я не вижу ее живой и реальной женщиной. Неужели у нее в жизни не было ничего, что было таким, как у всех, реальным и живым? Какие-то слабости, недостатки, наконец? Она же была земной, а не небесной Марией.

– Иногда я в этом сомневалась, – ответила старая дама. – Она была слишком прекрасна для этой жизни. Или так нам виделось, по крайней мере.

Жанна задумалась. Маргарет сидела тихо, пытаясь представить ту жизнь, которую описывала старая гувернантка ее матери. Это было не так уж давно. Но сколько же всего переменилось! Удивительная вещь – время…

– Ну хорошо, – решилась Жанна, – я не хотела вам рассказывать об этом. Думала, что важно сохранить для вас светлый и чистый образ вашей матери, тем более что она такой и была. Но я поняла, что вы правы, не надо делать из нее бесплотный дух. Она была живой и веселой, созданной для любви и счастья не менее, чем для той роскоши и власти, которые ее окружали почти всю ее жизнь. Ее много любили. Но беда была в том, что все любившие ее делились на две части: те, кто мечтал жениться на ней и овладеть, нет, не ею, а ее землями, и те, кто боготворил ее, видя в ней живое воплощение кто Девы Марии, кто Бургундии, кто Великой Богини Любви. Я знала только одного человека, который любил саму Марию – милую, добросердечную, искреннюю, ласковую, наверное, не слишком умную. О, она была прекрасно образована, но понимала больше сердцем, чем головой. Она даже не могла быть капризной, все ее желания исполнялись, а окружающие, то есть все мы, оберегали и лелеяли каждый ее шаг. Напрасно считается, что капризны богатые, нет, это те, кто ничего не имеет, но всего хочет, вот они-то часто и живут в зависти и неудовлетворенных желаниях, портящих характер.

Она не любила власть. Простите, моя дорогая, но уже в вашем юном возрасте я вижу у вас задатки правительницы. Кто бы ни был ваш будущий муж, вы захотите властвовать, потому что вы мудры и целеустремленны, в вас есть честолюбие ваших предков, хотя и нет гордыни. Заметьте, я считаю, что это очень хорошо. Признаюсь, что это то, чего не хватает нашему новому герцогу, вашему брату. У него есть гордыня, но нет честолюбия. В вашей матери не было ни того, ни другого. Для нее управление Бургундией было служением, долгом, она родилась и выросла с этим, не мучаясь ненужными сомнениями. Она была нежной женой и любящей матерью, но оставалась правительницей, потому что иначе было нельзя. И даже шла наперекор мужу, хотя и не любила этого.

Так удивительно ли, что ее сердце отозвалось на чувство, в котором не были замешаны ни обширные земли, ни королевские короны, ни священное почитание? Да, ваша мать полюбила, хотя и понимала всю безнадежность своей любви. Не люди или обстоятельства помешали ее чувству. Был момент, когда она могла бросить все и отдаться своему чувству, кто знает, что бы сейчас было… Нет, его отобрала Бургундия, которой вашу мать приучили служить до последнего дыхания. Что она и делала.

Жанна горестно смотрела в камин. Печальные воспоминания нахлынули на нее. Не такими далекими они и были. Во всяком случае для нее. Потом она взглянула на Маргарет, устроившуюся в глубоком кресле посреди подушек и покрывал, порозовевшую и заинтересованную, и начала своей рассказ.

– Давайте перенесемся в конец 1476 года. Наверное, мы уже предчувствовали беду, но торжества в тот год были особенно шумными и веселыми. Вы еще не знаете, как в наших краях проходят праздники! Наш суровый и строгий народ веселится так, что удержу нет. А уж Праздник дураков и двенадцать дней Рождества отмечается так, что потом весь год вспоминаются, до следующего декабря. Да, уже полстолетия назад Папа и его Собор ввелизапрет на проведение этих безумных гуляний, а парижские богословы вынесли строжайшее осуждение столь недуховному празднованию Великого праздника, но в нижних землях это мало кого остановило, не знаю уж, как в других местах.

Вы, конечно, знаете историю той странной войны. Я никогда не могла понять ее смысла, да и не я одна. Словно какая-то одержимость напала на вашего деда Карла, какое-то затмение разума, да простится мне такая дерзость! Я всего лишь женщина, и хотя и провела всю жизнь при герцогском дворе, но далеко не всегда могла разобраться в политических интригах того смутного времени. Мое дело было следить за дочерью герцога, за ее здоровьем, физическим состоянием, душевным спокойствием, благополучием, даже воспитание и образование ее были не в моей компетенции. Этим занималась Анна де Равенштейн, ее тетка. К политическим наукам и премудростям ее приобщала мачеха Маргарита и советники герцога. Сам герцог с дочерью о делах герцогства беседовал мало, предпочитая совместное чтение книг и игру в шахматы в те редкие минуты, когда им удавалось оказаться вместе.

Но и мне, далекой от политики, было понятно, что происходит что-то странное, непредвиденное. Доверенные лица герцога находились в заметном смятении. Старые соперники, как старики де Круа, вдруг возвратились к Бургундскому двору, чтобы вскоре умереть. Давние союзники, как Иоланда Савойская или герцог Милана Галеаццо Сфорца, отвернулись от Карла Смелого.