Но семьи увеличивались не только естественным образом. Первобытные люди до такой степени понимают, что их сила и богатство зависят от их численности, что ирокезские воины, возвращаясь из похода, сначала сообщают число своих убитых[148]. Заменить погибших – самое главное, и для этого используются пленники, которых отдают в семьи, понесшие утрату[149].

Полигамия и усыновление дают gentes, отличившимся в войне, все весомые преимущества. Слабые или вялые не могут воспроизводить потомство достаточно активно. В могущественных языческих пирамидах они образуют множество самых низких и разобщенных групп. Так, без сомнения, возник первый плебс.

Поскольку всякая ссора – если только она не возникает в одном gens и остается в таком случае внутренним делом – выливается в ссору между двумя семьями, каждая из которых отстаивает интересы своих членов, то изолированные или почти изолированные семьи не могут поддерживать друг друга против сильного gens. Ища защиты, они присоединяются к некой могущественной группе, подопечными которой становятся.

Так общество предстает в качестве федерации gentes, социальных пирамид, различающихся по степени силы.

Общества делаются богаче еще и благодаря изобретению рабства. Следует говорить «изобретение», ибо, похоже, установлено, что наиболее многочисленные народы не имели об этом понятия. Они не представляли себе живущего среди них чужака. Его надо было либо отвергнуть – изгнать, либо уничтожить, либо, скорее, ассимилировать, приняв в какую-нибудь семью. Когда догадались беречь противника и использовать его рабочую силу, тогда совершилась первая индустриальная революция, сравнимая с наступлением механизации!

Однако кому – рабы? Победителям. Аристократия, таким образом, становится также плутократией. И только эта плутократия отныне будет инициировать войну или, во всяком случае, играть в ней только главные роли. Ведь богатство дает новые средства для битвы, такие, например, как боевая колесница, которую может снарядить лишь богатый человек. Богачи, сражающиеся на колесницах, кажутся людьми особого роди: они благородные.

Так было в гомеровской Греции. Об этом свидетельствует не только эпос, но и Аристотель, который сообщает, что в политической жизни, как и в военной, существовало время «всадников».

Война, таким образом, сформировала касту захватчиков богатства, военных должностей и политического могущества – римских патрициев и греческих евпатридов.

Остальное общество сосредоточилось в рамках рода таким образом, что формируется ряд человеческих пирамид, на вершинах которых находятся вожди gentes, а в основании – клиенты^* и, затем, рабы. Это маленькие государства, в которых господин есть правительство, право и справедливость. Это также религиозные твердыни, каждая со своим собственным культом.

Правительство

Общество выросло. Мы уже далеко ушли от той первобытной группы, которая нам представляется из наблюдений, сделанных в Австралии[150], где мы находим укрепленный форт с населением в количестве от пятидесяти до двухсот человек под властью старейшин.

Теперь gentes чрезмерно увеличились, и каждый из них может быть так же силен, как первобытная группа. Сплоченность, существовавшая в том, что неточно называют маленькой первобытной нацией, есть теперь в большой патриархальной семье. Но как эти семьи связаны между собой?

Заметим, что здесь мы снова обнаружим проблему правительства – в том виде, как она представала перед классическими авторами. Они, возможно, недооценили наличия политической предыстории, но не ошибались относительно исходной точки политической истории.

И мы, естественно, вновь принимаем их вывод: сенат глав gentes – сила, объединяющая общество, царь – его военный символ.

Тем не менее наше краткое исследование темного прошлого подготовило нас к пониманию того, что эти правительственные органы имеют далеко не простой характер.

Само собой разумеется, что для войны необходим вождь, что если войны часты и их успехи непрерывны, позиция вождя укрепляется; естественно, что переговоры с иноземцами ведутся от имени этого воина, поскольку его боятся; понятно, что он каким-то образом назначается на должность и пользуется во время похода абсолютной властью, память о которой сохраняется в абсолютном характере Imperium extra muros^* у римлян.

Логично также, что этот вождь, в иное время свободно располагая только силами собственного gens, вынужден договариваться с другими вождями gentes, без которых он ничего не может сделать, – отсюда необходимость поддержки сената.

Но ни один из институтов не должен рассматриваться как просто часть действующего механизма. Они всегда заряжены своего рода электричеством, которое передается им из прошлого и в котором сохраняются ощущения, унаследованные от прошлого.

Сенат вождей gentes не только административный совет, где каждый вносит свою лепту. Но он воспроизводит некоторые мистические черты ритуалистического совета старейшин.

Еще более сложной является проблема царя.

Царь

Мы не можем вникать в детали данной проблемы и не претендуем на то, чтобы дать ее решение. Но, грубо говоря, царская власть, как нам кажется, представляет фундаментальный дуализм.

У одних народов мы находим действительное присутствие, а у других – следы присутствия двух разных персонажей, неопределенно соотносящихся с нашим понятием короля. Первый персонаж по сути является жрецом, совершающим публичные обряды, хранителем «национальных»[151] силы и сплоченности, второй – вождем от случая к случаю, предводителем походов, использующим национальную силу[152].

Замечательно, что военный вождь, благодаря одному только своему положению, очевидно, не может добиться того, что мы понимаем под царской властью[153].

Его уважают и почитают, он возглавляет пиршества, и ему подносят пойманную дичь, чтобы он произнес похвалу ловкому охотнику, его признают хорошим судьей в том, что касается опасности или благоприятного момента, по его требованию собирается совет; но он лишь человек среди людей.

Чтобы быть другим, ему надо к своей функции dux присоединить функцию rex^**, которая имеет религиозный характер.

Rex – это тот, в ком сконцентрирована древняя магическая сила, древняя функция священнодействия. Везде мы находим его скованным строгими табу: он не может есть того-то, не должен видеть этого. Он окружен поклонением, но, являясь поистине заступником и исцелителем, он пленник и жертва своей мистической роли.

Мы предвидим более или менее ясно, как этим саном завладеет dux, который присвоит преимущества данного положения без принятия его пут.

Исходя из этого может быть объяснен двоякий характер исторической царской Власти, двойственность, передаваемая ею всем властям – ее преемницам. Царская Власть есть символ общности, ее мистическое ядро, ее связующая сила и сохраняющаяся добродетель. Но это также – для себя – честолюбие, эксплуатация общества, воля к могуществу и использование национальных ресурсов ради престижа и опасных походов.

Государство, или общее дело^*

Какие бы мы ни строили здесь предположения, очевидно, что в некоторый момент исторического развития находится тип честолюбивого царя, ревниво относящегося к независимости вождей gentes – по словам Вико, «суверенных царей в своих семьях» – и желающего расширить свои прерогативы за их счет.

С необходимостью зарождается конфликт. Относительно легко мы можем проследить его у народов, царь которых, как нам кажется, мало наделен мистическим авторитетом. Вероятно, именно поэтому в Греции и Риме он не одерживает победы; на Востоке все наоборот.