Магическая Власть, осуществляющая политическое управление, – единственная, которую знают эти первобытные народы[137].

Посредством запугивания она обеспечивает строгое подчинение женщин и детей, посредством вымогательства собирает коллективные средства этих общин. Социальная дисциплина, соблюдение законов оракулов, которые она объявляет, приговоры, которые она выносит, – все это держится суеверным страхом. Вот почему Фрейзер мог восхвалять суеверие, как кормилицу государства[138].

Консервативный характер магической Власти

Основанием магической Власти является страх. Его социальная роль состоит в закреплении обычаев. Дикарь, который отклоняется от практики, унаследованной от предков, навлекает на себя гнев оккультных сил. Напротив, чем больше он придерживается этой практики, тем больше ему благоволят эти силы.

Это не значит, что магическая Власть никогда не вводит ничего нового. Она может дать народу новые правила поведения; однако, провозглашенные, они тут же оказываются интегрированы в наследие предков: посредством характерной для первобытного менталитета фикции народ признаёт почтенную древность новых действий, и они больше не ставятся под вопрос – как являющиеся старыми. Они, так сказать, приобретают соответствующую консервативную форму.

Индивидуальные различия поведения считаются непозволительными, и общество остается совершенно неизменным.

Магическая Власть есть сила, способствующая сплочению группы и сохранению социального опыта.

Прежде чем закончить ее рассмотрение, отметим, что ее падение не уничтожит результаты правления, которые должны были быть достигнуты в течение десятков тысяч лет.

Магическая Власть оставит народам определенный страх перед всем новым и ощущение, что необычное поведение вызывает наказание Господне. Власть, которая сменит магическую Власть, унаследует, конечно, религиозный авторитет.

От протоисторического периода до нас дошел (приняв новую форму) предрассудок наделять королей силой, способной исцелять золотуху или останавливать эпилепсию; оттуда же и этот страх перед королевской персоной, столько примеров которого нам дает история.

Мы склонны думать, что по мере ликвидации монархий обезличенная Власть теряет всякую связь с религией. И в самом деле, индивидуумы, осуществляющие управление, больше не имеют никакой святости! Однако наш образ чувствования более устойчив, чем наш образ мысли, и на безличное государство мы переносим некий остаток нашего первобытного почтения.

Внимание некоторых философов[139] привлекал феномен презрения к законам, и они нашли его причины. Однако он гораздо менее удивителен, чем противоположный феномен уважения к законам и глубокого почтения к власти. Вся история показывает, что огромные массы людей, несущих невыносимое бремя, предоставляют по своему единодушному согласию средство для сохранения ненавистной власти.

Это странное благоговение объясняется тем, что люди бессознательно продолжают поклоняться дальнему наследнику очень древнего авторитета.

Так, умышленное, открытое, демонстративное неповиновение законам государства чем-то похоже на вызов богам, который, однако, представляет собой испытание их истинной власти. Кортес сокрушает идолов о-ва Колумел (Columel), с тем чтобы его безнаказанность доказала местным жителям, что их боги – ложные. Гемпден отказывается платить налог – ship-money, – установленный Карлом I, друзья Гемпдена дрожат за его жизнь, но его оправдательный приговор^* делает очевидным, что божественный гнев больше не находятся в руках Стюарта: его власть падает.

Если мы углубимся в историю революций, то увидим, что при каждом падении строя ему безнаказанно бросали вызов. Сегодня, как и десять тысяч лет назад, Власть, потеряв свою магическую силу, больше не остается незыблемой.

Стало быть, самая древняя Власть завещала что-то самой современной. Мы столкнулись с первым примером данного феномена, который будет становиться все более и более очевидным. Как бы резко повелевающие ни сменяли один другого, они тем не менее всегда являются наследниками друг друга.

Нет никаких достоверных свидетельств, что наше общество прошло через то состояние, в котором мы находим сегодня то или иное примитивное сообщество. Теперь прогресс уже больше не кажется нам ровной дорогой, вдоль которой, как вехи, стоят отсталые общества. Скорее мы представляем себе человеческие группы, устремленные к цивилизации достаточно разными путями, так что большинство из них заходит в тупик, где они влачат жалкое существование или даже гибнут[140].

Сегодня мы не решились бы утверждать, что тотемизм был религиозной и социальной стадией организации, через которую прошли все общества без исключения. Похоже, напротив, что он характерен только для конкретных регионов земли[141].

Не решились бы мы утверждать и того, что родство по материнской линии всегда предшествовало родству по отцовской линии. Этому далекому от реальности мнению противоречит сохранение родства по материнской линии в некоторых обществах, достигших относительно развитого состояния цивилизации, тогда как в других патриархальная семья возникает уже в недрах сáмого грубого варварства.

Таким образом, мы склонны думать, что человеческие общества, независимо появившиеся на просторах земли, могли сразу иметь различные структуры, которые, вероятно, определили либо их великое будущее, либо их вечную посредственность.

Во всяком случае, те общества, которые были патриархальными по своей природе или же первыми организовались по патриархальному типу, те, которые по своей природе были таковы, что усматривали в мире меньше злых умыслов или же раньше всех избавились от страхов, предстают как настоящие учредители государств, как действительно исторические общества.

Нет необходимости подчеркивать, до какой степени преувеличение мистических страхов сдерживает всякую попытку предпринять новое действие и, значит, препятствует всякому нововведению, всякому прогрессу[142]. Ясно также, что патриархат совсем иначе способствовал социальному развитию, чем авункулат. При авункулате социальная группа фактически присваивает себе детей своих дочерей и, значит, может умножаться только соразмерно количеству последних. При патриархате же группа присваивает себе детей своих сыновей и, значит, увеличивается гораздо быстрее, если эти сыновья могут посредством войны или как-то иначе получать одновременно нескольких жен.

Совершенно очевидно, что патриархальная группа скоро станет более сильной, чем группа авункуларная, а также и более единой. Это позволило некоторым авторам предположить, что патриархальный обычай был введен в матриархальное общество наиболее могущественными правителями и что группы, образованные таким образом, поглотили всех других, обратив их в пыль, в плебс.

При всем возможном различии общественных структур сказанное нами о геронтократической и ритуалистической власти кажется, однако, справедливым для всех первобытных обществ. Такая власть была необходима, чтобы направлять неуверенные шаги человека среди суровой природы. Но, чтобы взять новый подъем, общество должно будет отбросить или, точнее, отставить в сторону, эту власть, консервативную по своей сути. Это была, можно сказать, первая политическая революция. Как она произошла? Без сомнения, посредством войны.

Социальные последствия воинственного духа

Антропология отклоняет равным образом гипотезы о «природе человека», сформулированные, с одной стороны, Гоббсом, а с другой – Руссо. Человек не является ни столь жестоким, ни столь невинным. В небольшом коллективе, которому он принадлежит, человек показывает довольно способности жить в обществе. Без сомнения, то, что не относится к его коллективу, ему чуждо, лучше сказать, враждебно.