Но старье хорошо продается. Я не перестаю удивляться, что столько покупателей заглядывает в магазин моих родителей, чтобы купить чьи-то ненужные вещи. Это либо местные, которые хотят приобрести что-нибудь подешевле, либо туристы, заехавшие в Сэндибридж, чтобы провести день на взморье. Поток покупателей не иссякает, так что родители продолжают торговать. И слава богу: ведь они не из тех, кто делает деньги на бирже, прижимая к груди мобильники и органайзеры «Филофакс»[3]. Нет, мои родители не вписываются в стремительный мир восьмидесятых. Они предпочитают оставаться в прошлом.

– А теперь я могу идти? – спрашиваю я маму, когда мы грузим в фургон последнюю картонку.

– Куда?

Мама поворачивается ко мне, и я вижу удивление на ее лице.

Вот только не нужно сыпать мне соль на раны! Да, у меня не самая шикарная светская жизнь в Сэндибридже – пожалуй, и во всем Норфолке! Никто из подростков не живет такой скучной жизнью, я в этом уверена. Мне пятнадцать, и самым волнующим событием стал побег из школы, когда меня чуть не застукали. Но никто не поверил, что я действительно удрала. Учительница, увидевшая, как я захожу в магазин на углу, чтобы купить журнал «Всего семнадцать», решила, что если я не в школе, то заболела. Она достала из сумочки аспирин и предложила мне.

Мои отношения с противоположным полом тоже фактически на нуле. Единственный знак мужского внимания я получила, когда Уилл Грейнджер поджег над бунзеновской горелкой мой локон (нас с ним заставили вместе проводить опыты на уроке химии).

Другие подростки постоянно веселились на вечеринках, испытывая терпение своих родителей, а я сидела дома.

– Я же сказала, что позже пойду смотреть футбол с приятелями, – гордо заявляю я.

Это правда – но с большой натяжкой. «Приятели» на самом деле не были моими друзьями. Просто в пятницу утром это мероприятие обсуждалось «крутыми» ребятами, и меня вроде бы включили в число приглашенных. Такое редко случалось, и я исполнилась решимости воспользоваться шансом. И неважно, что я все лишь буду смотреть, как высокооплачиваемые футболисты девяносто минут гоняют мяч по полю и театрально падают.

– С каких это пор ты заинтересовалась футболом? – удивляется мама.

– Это же Кубок мира! Как же можно не интересоваться, когда только об этом и говорят?

Она прищуривается, глядя на меня с подозрением, и сует руки в карманы синих джинсов.

Я встречаю ее взгляд с самым невинным видом.

– Ну что же, приятно, что ты выходишь в свет, – в конце концов сдается мама. – А в чьем доме ты собираешься смотреть этот матч?

– У Дункана Брейтуэйта, – бормочу я, надеясь, что мама не расслышит.

Но у нее округляются глаза.

– Дункан Брейтуэйт? Но мне не хотелось бы, Грейс, чтобы ты якшалась с такими, как он. Я слышала, что он трудный подросток.

– Мама, туда приду не одна я, а целая компания. Со мной все будет хорошо.

Мама смотрит на меня с сомнением, но все-таки кивает в знак согласия.

– Если тебе хочется пойти, я не против. Но обещай, Грейс, что ты будешь осмотрительной. Пятнадцать – трудный возраст, особенно если рядом мальчики. Помню, когда мне было пятнадцать, я…

– Мама! – не выдерживаю я.

– Прости, солнышко. Ты же знаешь, что я о тебе беспокоюсь. Ты моя маленькая девочка, мой единственный ребенок. Мне позволено немножко поволноваться, не правда ли?

– Но только немножко!

Мама усмехается и говорит:

– Ну вот, в коттедже осталась всего одна коробка, и это пока что все. Я вернусь за остальным завтра, когда твой отец освободится и поможет мне грузить тяжелую мебель. Интересно, как у него дела на аукционе в Фейкенхеме? Жаль, что я не смогла поехать. Но меня попросили как можно скорее разобраться с этим домом. Я говорила тебе, что Мейбл настаивала, чтобы именно мы занялись распродажей ее имущества?

Мама с гордостью рассказывает мне это уже в третий раз.

– Да, говорила. Правда, это немного странно – делать распоряжения насчет распродажи твоих вещей, не так ли?

– По-видимому, она знала, что ее конец близок. Правда, она хорошо себя чувствовала, когда я с ней беседовала в последний раз. Пожалуй, это действительно немного странно. – Мама переводит взгляд с маленького коттеджа, которым мы занимаемся, на маяк рядом с ним. – Какая жалость, что на маяке больше не будет настоящих смотрителей! – говорит она, с нежностью глядя на цилиндр из белого кирпича. Кажется, будто он возносится ввысь, в облака, и исчезает за ними.

С тех пор как построили новый маяк на побережье, наш маленький маяк стал ненужным. Мейбл была последним смотрителем, жившим здесь, в коттедже «Маяк».

– Мир движется вперед, мама, – отвечаю я. – Прогресс означает перемены.

– Да, я знаю. Но я никогда не любила перемены. Может быть, поэтому мы с папой и занялись антиквариатом. Ведь таким образом мы можем удерживать прошлое, не так ли? – Она улыбается мне, затем переводит взгляд на огромный тюдоровский особняк, который высится на холме за нами. – Ты знаешь, что Сэндибридж-Холл тоже продают? – с грустью спрашивает мама. – Владельцам больше не по карману содержать особняк, и они вынуждены продать его и переехать. Увы, таково положение дел. Когда-то владельцам этого особняка принадлежал весь Сэндибридж – дома, магазины, даже маяк. Но шли годы, и им пришлось понемногу распродать все поместье. Единственное, что осталось, – этот дом, но теперь и он тоже продается. – Мама качает головой. – Я обеими руками за прогресс, Грейс, но если при этом гибнет историческое прошлое нашей великой страны, то я прекрасно обошлась бы без него.

Я взглядываю на Сэндибридж-Холл. Даже в этот пасмурный июньский день красный цвет кирпича и красивый золотистый оттенок отделки придают дому теплый и приветливый вид. Он окружен рвом, и к нему ведет длинная подъездная аллея, обсаженная деревьями.

– Держу пари, мама, тебе бы хотелось покопаться в старинной мебели и картинах, очищая этот дом! Ты была бы там в своей стихии.

– О нет, это невозможно. Интерьеры Сэндибридж-Холла слишком дорого стоят, чтобы пойти с молотка, – возражает мама. – Некоторые из картин представляют большую историческую ценность, а кое-что из мебели восходит к шестнадцатому веку. По слухам, у них даже есть гусиное перо, которым шотландская королева Мария писала письмо, когда гостила в этом поместье.

– А-а… – рассеянно произношу я: все это нисколько меня не интересует.

– В любом случае мне некогда горевать об этом сейчас. – Мама вытирает лоб тыльной стороной ладони, и несколько белокурых прядей выбиваются из-под шарфа, которым она защищает волосы от пыли. – У меня будет дел по горло, когда я привезу все это домой. У Мейбл такие красивые вещи! Мы должны хорошо заработать на этой распродаже. – Она запрыгивает в фургон. – Грейс, будь добра, принеси, пожалуйста, последнюю коробку из коттеджа, а я пока закончу укладывать эти.

– Конечно, – отвечаю я, радуясь, что мне не нужно продолжать разговор о старых вещах. История и сохранение прошлого – мамин конек. Я вздыхаю с облегчением, когда она перестает ораторствовать и спускается с трибуны.

Маленький сад при коттедже окружен белым забором. Я вхожу в калитку, открываю деревянную парадную дверь и принимаюсь искать последнюю картонку. Но ее нет в гостиной, где мы сложили все остальные коробки, и приходится обойти все комнаты коттеджа.

В старой кухне нет ничего, кроме опустевших деревянных буфетов с облупившейся краской и плиты, которая явно знавала лучшие дни. Прихожая совсем крошечная, так что коробке здесь поместиться негде. Я взбегаю вверх по лестнице, скрытой снизу портьерой. В трех маленьких спальнях также ничего, кроме мебели, которую завтра заберет папа. В ванной тоже пусто: только старая белая ванна с откидным верхом, старомодный унитаз и раковина. Я возвращаюсь на первый этаж, чтобы в последний раз окинуть взглядом гостиную на случай, если что-то упустила. Но вижу только величественный камин из кованого железа в конце комнаты да кое-что из старой мебели Мейбл.