«Я пройду через всё, а когда это кончится, я никогда, никогда больше не буду голодать. Ни я, ни мои близкие Бог мне свидетель, я скорее украду или убью, но не буду голодать».¹

Но её учили совсем другому! Учили тому, что чистая совесть важнее сытого желудка, что бедность не порок. «Порок, – сказала Полина Аркадьевна. – Ещё какой порок! Но только не для гениев, чей свет искупляет все пороки и все грехи. Нам, простым смертным, должно думать о хлебе насущном. Бедненько, но чистенько… Ерунда. Бедность не бывает чистой».

Кира задумалась. В чём-то Полина была права, например, ей почти никогда не покупали новой одежды, она донашивала за Аленой даже колготки. И что? Как ни стирай, как ни штопай, все равно выглядишь оборванкой! С другой стороны, её бабушка жила совсем небогато, но в избе всегда было чисто, пахло молоком и травами…

Отчим дремал у телевизора, мать возилась на кухне, Кира заканчивала стирку, а вот брат вёл себя подозрительно тихо, уже битый час его было ни видно, ни слышно. Внезапная догадка заставила Киру охнуть: на её столе лежала школьная стенгазета… Что если Сережка добрался до неё?

Так и есть! Серёжка пыхтел от удовольствия, расстригая стенгазету на тонкую лапшу. Кира подскочила к нему и вырвала из рук ножницы, брат от неожиданности втянул голову в плечи, вытаращив круглые, совиные глаза. Она схватила его за ухо и прошипела:

– Не смей больше трогать мои вещи! Никогда! Понял? Иначе я тебе все уши пооткручиваю!

Брат завизжал от страха и боли, на его крики прибежала мать. Увидев заплаканного сына и испорченную стенгазету, она набросилась на Киру:

– Тебе кто разрешил руки распускать? Кобыла взрослая, а ума нет. Брата убить готова из-за какой-то сраной стенгазеты!

Кира чуть не заплакала от обиды, бросилась в комнату брата, схватила со стола букварь и разорвала по корешку, мстительно приговаривая:

– Будешь знать, как трогать мои вещи, будешь знать!

Серёжа, влетевший в комнату вслед за сестрой, заблажил на всю квартиру, призывая родителей к скорой расправе над сестрой. Отчим, разбуженный семейным ором, злой с похмелья, не сразу сообразил в чём дело. Выслушав ревущего сына и дав ему подзатыльник, Виктор навис над падчерицей. Дыша ей в лицо смрадом перегара, он прохрипел:

– Совсем офонарела, сучка? Чтоб завтра же ноги твоей здесь не было! Усекла?

Кира, дрожа то ли от страха, то ли от ненависти к этой опухшей роже, выдохнула:

– Сам уходи! Не боюсь тебя…Понял?

Отчим с маху ударил по её голове широкой, тяжелой ладонью, Кира, отлетев в сторону, врезалась виском в дверной косяк, в глазах потемнело, но через секунду эта, вибрирующая болью, черная пустота вспыхнула желто-красные пятнами. Она удивилась тому, что «искры из глаз» существуют на самом деле. Мать закричала, вцепилась в мужа, пытаясь оттащить его от дочери, но тот уже вошёл в раж. Пудовым кулаком он толкнул девочку в спину и, когда та упала ничком на пол, с остервенением стал пинать ногой в живот. Нина умоляюще запричитала:

– Забьёшь ведь до смерти, посадят тебя, уймись, Христом Богом прошу!

Виктор отшвырнул жену к стене, постоял несколько минут, покачиваясь из стороны в сторону, и, матерясь, побрёл на кухню. Мать помогла дочери встать, отвела в комнату, и, уложив на кровать, накрыла пледом. У Киры уже не было сил всхлипывать, слёзы просто стекали по её лицу бесконечными, горячими ручейками. Нина вытирала их шершавой, натруженной ладонью и шептала то ли виновато, то ли с укором:

– Ты зачем язык-то высунула, горе моё… Пошумел бы, пошумел и успокоился, не знаешь его, что ли? Завтра в школу-то не ходи, дома отлежись. И вот ещё, Полине этой не рассказывай ничего, слышишь? Ей до нас дела нет, как приехала, так и уедет, а нам тут жить! Думаешь, она сильно добрая? Нет, доченька, ей здесь заняться нечем, вот она и нашла себе игрушку. Не скажешь? Не дай Бог, в милицию сообщит или в школу, опозорит на весь город.

Кира прошелестела слабым голосом:

– Не скажу…

Но Полина всё равно узнала. Она слышала скандал у соседей и не находила себе места от тревоги. Кира всегда умоляла её не вмешиваться, говорила, что отчим не распускает руки, а только кричит и пугает. Полина не очень-то ей верила, но успокаивала себя тем, что ни разу не видела на девочке ни синяков, ни ссадин.

На следующий день Кира не пришла, что было странно, ведь она всегда забегала к ней после школы. Полина Аркадьевна решила подняться к соседям и разобраться во всём самой. Ей не открывали, но женщина упрямо нажимала на кнопку звонка. Наконец дверь распахнулась, и Полина охнула, увидев на пороге Киру, та была белее снега, её чудесные глаза заплыли и превратились в узкие щёлочки, но более всего пугало то, что девочка стояла согнувшись, прикрывая живот рукой. Полина Аркадьевна, не спрашивая разрешения, переступила через порог и приказала:

– Раздевайся, живо!

Кира попятилась назад, тогда Полина, схватив девочку за руку, распахнула её халатик и остолбенела: кровоподтёк начинался от подмышки, спускаясь по рёбрам красно-синей кляксой. Кира вырвала руку и, сгорбившись, закуталась в халат. Полина потребовала:

– Кто? Отчим? За что?

Пряча глаза, Кира кивнула, а потом не выдержала и, запинаясь на каждом слове, рассказала о том, что произошло. Полина Аркадьевна мысленно ругала себя на чём свет стоит. «Защищай своё, Кира!» Старая дура. Что может эта девочка против взрослого мужика, которому закон не писан? Что может Кира, если мать не хочет ничего менять? Подумав, Полина предложила:

– Собирай вещи и переезжай ко мне. Через два года поступишь в институт, уедешь, забудешь всё, как страшный сон.

– Нет, Полина Аркадьевна, я дома останусь, мне маму жалко, ей и так тяжело. Даже не уговаривайте! Он меня не трогал раньше, а маму постоянно бьёт, я хотя бы ножи могу спрятать! – Кира отступила к стене, упрямо поджав губы.

Через несколько дней Полина столкнулась с Ниной в подъезде и не смогла себя сдержать:

– Нина, я понимаю, что это не моё дело, но… Может я могу помочь? Я предлагала Кире переехать ко мне, временно, пока у вас всё наладится с мужем.

– Как это, переехать? При живой-то матери? Вы ерунду-то не говорите, в каждой избушке свои погремушки, слышали, наверно? И Киру с толку не сбивайте, всё книжки ей какие-то даёте, то, что надо, ей в школе или в библиотеке выдадут! —Нина обиженно засопела и отвернулась, давая понять, что разговор окончен.

«Звонок в дверь в пять утра не похож на трель жаворонка. Телеграмма, что ли?», – подумала Полина, открывая глаза. Но, вопреки её ожиданию, на пороге стояла Кира, кутаясь в свалявшийся от времени пуховый платок. Полина в который раз поразилась серебристо-бирюзовой глубине и недетской серьёзности её глаз.

– Полина Аркадьевна! Я прочитала это, три дня назад, и не могу спать. Это невыразимо прекрасно и невыразимо больно! – Кира протянула через порог книгу, которую держала в руках. Полина прочитала название на обложке: «Гамлет». Шекспир. Кира выдохнула, прижимая тоненькие руки к груди:

– Мне так… Так щёкотно внутри! Я не знаю, почему… Что я чувствую?! Пожалуйста, поговорите со мной, прямо сейчас!

– Что ты чувствуешь? Ну, это же трагедия, девять трупов, – хмыкнула Полина, не расположенная говорить о литературе в такую рань.

Кира покачала головой и разочарованно прошептала:

– Вы не понимаете, вы ничего не понимаете… Я хочу туда, в Эльсинор, спасти его! Как мне попасть туда? Как?

Женщина за руку втянула девочку внутрь и, усадив в кресло, погладила по мягким, растрёпанным волосам:

– Надеюсь спасти ты хочешь Гамлета, а не Клавдия, впрочем, извини мою иронию. Милая моя, скажу честно, на меня эта пьеса не произвела такого впечатления. Но есть человек, который почувствовал то же, что и ты, и было ему тогда семнадцать лет. Позже он напишет, что эта трагедия навеки ранит сердце болью очарования. Понимаешь? Боль очарования.