Гаруда и Лакшман повинились перед гуру и простерлись у его ног. Собравшись уходить, брахмины хватились Гундачарии. Гундачарию нашли на монастырском чердаке -- он метался в лихорадке, бредил; но брахмины никак не могли оставаться с ним: они спешили совершить обряд по Наранаппе.
Оставив больного Гундачарию, брахмины снарядились в обратный путь.
Ачария даже не зашел в аграхару после похорон жены. И ни о чем не вспомнил: ни о шкатулке с пятнадцатью золототкаными шарфами, ни о двух сотнях рупий, ни о четках, оправленных в золото, монастырском даре.
Решив идти куда глаза глядят, он зашагал на восток.
Часть третья
Утреннее солнце пронизало лес золотыми узорами.
Пранешачария все шел, волоча усталые ноги, но не останавливался и не задумывался над тем, где находится и куда движется. Кольнул укор: он не дождался, пока костер прогорит до конца, не опустил, как положено, в реку обгорелые кости жены; он с ужасом представил себе, как собаки и лисицы растаскивают останки Бхагирати, но решительно отогнал от себя эти мысли. Я все бросил, внушал он себе. Я свободный человек--никому ничего не должен. Никому не обязан. Я сказал себе, что уйду куда глаза глядят, вот я и иду.
Смута в его душе не утихала, и, пытаясь взять себя в руки, он привычно забормотал имена бога Вишну:
-- Ачьюта, Ананта, Говинда...
Раньше, всякий раз, когда он чувствовал, что разум его возбужден, он сосредоточенно повторял имена бога, и мысли начинали течь в одном направлении. Он помнил первую заповедь йоги' надо утишить бурные волны разума.
Нет. нет, твердо сказал он себе. Я должен стоять на собственных ногах. Без опоры на привычки, на притчи, на повторение святых имен Пусть станет моя душа как это сплетение света и тени, которое возникло оттого, что лучи пробились сквозь листву Светлое небо, тень под деревьями, солнечные узоры. А если, на счастье, брызнет дождем--радуга. Быть как солнечный свет Сознавать, что живешь, восторгаться и плыть, плавно и бесцельно плыть, как воздушный змей в синеве О, быть вне желаний! Тогда распахивается душа. А от подавленных желаний душа иссыхает, покрывается коркой, вера превращается в таблицу умножения, вызубренную на всю жизнь. Канака, неученый мудрец, простодушный святой,-- вот кто жил с распахнутой душой, вот кто осознавал себя живым. Поэтому пришел он к богу с вопросом: "Ты хочешь, чтоб я съел банан, которого нет. Куда мне идти? Где это возможно? Бог всюду, так зачем его искать?" А мой бог стал набором выученных слов. Не состоянием духа, как для Канаки. Значит, нет у меня больше бога.
Но если я отказываюсь от бога, я должен бросить все, перечеркнуть долг по отношению к предкам, к наставникам, к обрядам, уйти от общения с людьми. Я принял верное решение: идти куда ноги несут, идти по лесу без дороги.
А голод? А жажда? А усталость?--резко оборвалось течение мыслей Пранешачарии. Так. Значит, он забрел еще в одну пещеру самообмана. Если уж он шел куда ноги несли, почему же ноги не уносили его за предел слышимости бамбуковых бубенцов на коровьих шеях, бамбуковых пастушьих дудок? Он принимал решения, а ноги носили его поблизости от человеческого жилья. Значит, вот она, граница его мира, предел его свободы,-- не может он обойтись без людей. Прямо как в притче про отшельника, который тоже решил удалиться от мира. Поставил себе шалаш в лесу, а в шалаше завелись мыши. Пришлось взять кошку; кошке нужно молоко -- купил корову, за коровой надо ходить--нанял женщину. Потом женился на ней--и конец отшельничеству. Пранешачария опустился на землю под хлебным деревом.
...Мне обязательно нужно додумать все до конца. Дальше я хочу жить совсем по-другому, без малейшей лжи. Почему я, схоронив жену, покинул аграхару? Ну да, стояла эта страшная вонь, я просто не мог туда вернуться. Удушающая вонь, чувство, будто ты весь в какой-то мерзости, страх осквернения, да, да. А потом что? Почему я не хотел встречаться с брахминами, которые ждали от меня помощи? Тут в чем было дело?..
Пранешачария вытянул мучительно ноющие ноги. Он хотел стряхнуть с себя усталость, она мешала сосредоточиться.
Из лесу вышел теленок; не замеченный Пранешачарией, совсем близко подобрался к человеку, вытянул шею и нюхнул его. Пранешачария вздрогнул от горячего дыхания Оглянулся На него смотрели ласковые, жалостливые коровьи глаза. Сердце Пранешачарии наполнилось нежностью. Он провел рукой по гладкой спине. Теленок обрадовался, притиснулся совсем близко, подставляясь под ласкающую руку, вывалил язык и стал жарко, шершаво, щекотно лизать лицо и уши Пранешачарии. Пранешачария вскочил, не вытерпев щекотки.
-- Уппу-пу...--приговаривал он и почесывал теленка.
Теленок совсем разыгрался: скакнул на Пранешачарию, брыкнул задними ногами и боком-боком ускакал за деревья.
...О чем же я думал?--старался припомнить Пранешачария. Да, я спрашивал себя, почему мне так не хотелось встречаться с брахминами.
Но мысли его разбегались. Сильно хотелось есть.
Нужно найти деревню, там дадут еды. Он зашагал, отыскивая путь по коровьим лепешкам и следам прошедшего стада. Примерно через час он наткнулся на храм Мари -- черной богини смерти. Было ясно, что в деревне, построившей храм этой богине, живут не брахмины. Пранешачария сел под дерево на виду у деревни.
Солнце высоко поднялось в небе и припекало даже в тени. Мучила жажда Скорей бы его заметил кто-нибудь из крестьян--сразу побегут за фруктами, за молоком.
...Крестьянин подвел буйволов к деревенскому пруду, повернул голову, вгляделся из-под руки и заторопился в сторону Пранешачарии. Он остановился перед брахмином -- рослый, пышноусый, на голове навернут клетчатый тюрбан, во рту бетель. Скорей всего, староста, подумал Пранешачария. Хорошо, что не наткнулся на знакомого.
Староста поднял подбородок, чтобы не капнул бетелевый сок, и что-то промычал, не разжимая губ. По жестам и выражению его лица легко было догадаться, что он желает узнать, откуда путник. Знай староста, что перед ним сам Пранешачария, он бы не посмел размахивать руками и мычать с полным ртом. Но если человек зачеркивает свое прошлое, свою историю, то мир и воспринимает его просто как еще одного человека. Вот староста и видел перед собой обыкновенного прохожего брахмина. Эта мысль чуть-чуть встревожила Пранешачарию. Не получив ответа, староста деликатно выплюнул бетель, утерся концом тюрбана и с приличествующей обращению к брахмину униженностью спросил:
